— Я убеждена, что ты их удивишь и заставишь переменить свои мнения!
На следующий день он уединился в мастерской. Заменил на мольберте картину с парой солонок девственно чистым полотном того же размера. А потом, без единой мысли в голове и с насмешливой яростью в сердце, намалевал небрежной рукой ярко-желтое солнце, ощетинившееся стрелами лучей, а под ним домик с дымком из трубы, окруженный толпой нескладных человечков, воздевающих руки к небесам. На его взгляд, даже семиклассник, который представил бы такое своему учителю рисования, не получил бы оценку «удовлетворительно». Гордый этим юмористически закамуфлированным оскорблением, брошенным в лицо хулителям, он поставил в уголке наброска свою подпись и, даже не показав его жене из боязни, как бы она не отсоветовала отправлять подобное на выставку, незамедлительно поручил Сюзон отнести творение в дом номер 27 на Крепостной улице. Посылку сопровождала краткая записочка: «Вот Вам, дорогой друг, мое самое последнее произведение. Надеюсь, Вы сочтете его достойным фигурировать в экспозиции. Я назвал его „Дождичек в четверг“. Примите, дорогой друг, уверения в моем совершенном почтении, а также в сердечной и полной восхищения симпатии».
5
Эдмон Лепельте и сам не пошел на выставку, устроенную в помещениях префектуры, и жену не пустил. Он провел день, запершись в мастерской и со всей скрупулезностью ответственного профессионала вылизывая картину, изображавшую две опрокинутые солонки. Рафинированная соль, рассыпанная по скатерти, была более сложным объектом, нежели соль грубого помола, но эта техническая трудность вдохновляла творца. Не замечая бегущего времени, он насилу оторвался от работы, чтобы слегка перекусить вместе с Адриенной, уверив ее, что эта пустяковина может сойти за завтрак.
Он уже забыл обо всем, включая самый факт проведения выставки, когда на склоне дня мадемуазель Полен, возбужденная, ликующая, ворвалась в гостиную, где он, сидя рядышком с супругой, рассеянно смотрел телепередачу. Озарив чету хозяев лучезарной улыбкой, секретарша мэрии прерывающимся от волнения голосом возвестила:
— Мсье Лепельте, да будет вам известно, что ваш «Дождичек в четверг» завоевал симпатии жюри! Они единодушно присудили вам первый приз. Мсье Мельхиор вас очень поддержал…
Очумев от радости, но и сконфуженный столь двусмысленным воздаянием, Эдмон Лепельте промямлил, не слишком понимая, что говорит:
— Вы уверены?
Не в силах скрыть волнение, Адриенна спрятала лицо в ладонях, а он все повторял:
— Это невозможно! Невозможно!..
И тут секретарша мэрии изрекла чеканную формулировку, разом прояснившую смятенный разум Эдмона:
— Да нет же, мсье Лепельте, с вами так и должно было случиться: все-таки есть живопись и — живопись!
Опустив голову, сгорбив плечи, Эдмон жалобно признал:
— Да… да… Есть живопись и — живопись…
— Поскольку добрая весть никогда не приходит одна, я поведаю вам и другую, она вас обрадует! — продолжила мадемуазель Полен. И, подойдя к вконец обомлевшему Эдмону, величаво пояснила: — Представьте себе, что ваш друг мсье Жан-Жак Мельхиор не был забыт при распределении наград. В знак благодарности за его усилия, содействующие просвещению юношества и его творческому самоопределению, бургмаллетский муниципальный совет постановил присвоить зданию, где он впервые подал идею «народного импульсионизма», название «Школьный комплекс Жан-Жака Мельхиора»…
Лишаясь последних сил от такого изобилия важных событий, Эдмон снова залепетал:
— Это чудесно!.. Он, наверное, доволен. Вы… передайте ему мои… поздравления…
Потом он вдруг вскочил и, оставив ошеломленных женщин, устремился в мастерскую. Заперся там на ключ. Сел перед натюрмортом с двумя опрокинутыми солонками. Его настигло ощущение, будто он сам — такая солонка, из которой высыпалась на скатерть вся соль. Чего ради было подчинять всю свою жизнь жесткому ритму труда, исследований, надежд и самоотречений, если сегодня незнамо кто может присваивать себе право, доступное ранее лишь знатокам, судить о достоинствах художника? И зачем он раскипятился, ввязался в ничтожную игру, где правила подменены, а карты подтасованы?
В половине восьмого вечера Адриенна, подумав, что мужу пора бы покинуть мастерскую, он сегодня достаточно поработал, стала стучаться в дверь. В ответ ни звука. У нее имелся второй ключ. Она вошла. Комната была погружена в темноту и безмолвие. Адриенна включила свет и застыла на пороге, оледенев от ужаса. Голова пошла кругом, дыхание перехватило: Эдмон Лепельте висел на потолочном крюке. Все свои старые полотна он повернул лицом к стене. Только одно стояло на мольберте у не достающих до пола ног трупа — картина с двумя опрокинутыми солонками.
Поскольку Эдмон Лепельте не оставил завещания или хотя бы записки, объяснявшей свое самоубийство, газеты приписали его смерть слишком сильному счастливому потрясению от известия о триумфе на выставке. Некоторые журналисты нашли в этом повод распространиться насчет обостренной чувствительности творческих натур, чья реакция на великую радость, как и на большое горе равно непредсказуема.
На следующий день после трагической кончины Эдмона Лепельте его соседи, Мельхиор с супругой, не ограничились тем, что присутствовали на погребении. Они нанесли вдове визит соболезнования, в ходе которого вспоминали, вздыхая, о высоких человеческих и художнических достоинствах ушедшего. Несколько дней спустя Мельхиор, которому предложили высказать в печати свое мнение о покойном, опубликовал осторожную, пресную заметку, где он отказывался судить о даровании старшего собрата, «чью дружбу ставил слишком высоко, чтобы беспристрастно оценивать его живопись». Сие краткое выражение надгробной почтительности завершалось убийственным пассажем: «У некоторых художников верность ложным концепциям в искусстве так же респектабельна, как привязанность мужа к жене, которая его обманывает». Шокированная этой фразой, Адриенна заключила, что Мельхиор не только дутая знаменитость, но и попросту дешевка, и тотчас решила прервать все сношения с обитателями дома 27 на Крепостной улице.
И тут, по странному закону маятника, смерть Эдмона Лепельте оживила интерес к его творчеству. Цены на его полотна вдруг сенсационно взлетели вверх. Он стал котироваться даже выше Мельхиора. Публику умиляла история скромного живописца, заточенного в своей провинциальной дыре, никому не известного, презирающего почести и создавшего, не выходя из тени, дивные полотна, высокая добротность и таинственное очарование которых теперь наконец открываются миру. Адриенне волей-неволей пришлось давать множество интервью, рассказывая о годах, проведенных близ «сельского гения».
Одному журналисту, выразившему сожаление, что Эдмон Лепельте не узнал при жизни той славы, какой заслуживал, она ответила:
— Знаете, мсье, мой муж был странным человеком: мне думается, что, если бы ему предложили выбирать между немедленным и посмертным успехом, он предпочел бы посмертный!
— Из скромности?
— Нет.
— Из гордости?
— Тоже нет.
— Тогда почему же?
— Чтобы его не беспокоили, то и дело отрывая от работы.
Эта фраза Адриенны благодаря усердию прессы получила широкую известность, которая, подобно удару кнута, снова подстегнула растущую товарную ценность полотен Эдмона Лепельте. Покупатели особенно гонялись за его натюрмортами. Но вдова, нежно оберегая память ушедшего, неизменно отказывалась расстаться с картиной, изображавшей две опрокинутые солонки. Никому в том не признаваясь, она видела в этом натюрморте символ гармоничного союза, который они с Эдмоном так долго сохраняли. Простота обиходных предметов, переданная им так проникновенно, была созвучна простоте тех чувств, что они испытывали друг к другу. И однако их любовь совсем не была «мертвой натурой»! Как объяснить это непреодолимое встречное притяжение трепетной души и косной материи? С какого момента пара, связанная узами супружества, перестает всецело принадлежать миру живых, чтобы погрузиться в мир привычных домашних предметов, которыми пользуешься, вовсе о них не думая, хотя их дружественность, покладистость и постоянство порой утешают вас в превратностях людских дел?
Одержимая этой проблемой, Адриенна в конце концов и вспоминать перестала о неприятном соседстве четы Мельхиор. Правду сказать, и мода на основоположника «народного импульсионизма» пошла на убыль, да так, что ни один журналист, фотограф или зевака больше не стремился сюда, чтобы посетить его в величавом жилище, которое он мечтал превратить в музей собственной славы. Отныне цель всех культурных экспедиций, направлявшихся в Бургмаллет, переместилась на несколько метров. Номер 25 по Крепостной улице торжествовал над 27-м, мертвый брал реванш у живого.
