— Мне приснился сон, — сказал Кейн, открыв глаза. — Трудноописуемый.
Он нашарил спички, зажег свечу и взглянул на Веру. Она лежала на боку, лицом к нему, с широко раскрытыми глазами. Кейн слегка приподнялся, сунул руки под спину и размял поясницу, потом снова лег и завозился под одеялом. Ему совсем не хотелось вставать.
— Так что это за сон? — спросила Вера.
И тут наверху, над ними, грянул бой: оглушительно, непрерывно и ожесточенно застрочили автоматы, им отвечало эхо других выстрелов, казалось, более отдаленных и еще более многочисленных. Кейн вскочил на ноги с энергией, совершенно неожиданной для человека, целиком состоявшего из самокопания, ложных симптомов и надуманных страхов.
— Ну-ка, помогите мне, быстро!
И пока над их головами расцветали децибелы, все более мощные и упорные, они собрали у двери, ведущей к трапу на первый этаж, все увесистые и тяжелые предметы, найденные в подвале, — иными словами, не так уж много: несколько балок, кирпичи и ящики с личными вещами Кейна. К удивлению Веры, изобретатель торопливо повыдергал провода, соединявшие его машину с черным кубиком на полу, и сбросил вниз, точно верхнюю часть спиленного ствола, высокий, грузный цилиндр древовидной формы, чьи разнокалиберные ветви скрутились и треснули при падении. Кейн пинками сбил уцелевшие отростки, еще торчавшие из боков аппарата, и они с трудом подкатили чугунную громадину к двери, окончательно заблокировав ее.
Сооруженная баррикада слегка приглушала внешний, все нарастающий грохот; выстрелы и разрывы сливались в одно неумолчное крещендо, которое тем не менее могло прерваться в любую минуту. Груда предметов, заваливших дверь, свела к минимуму звуковой объем сражения, превратив его в фоновую музыку. Вера и Кейн снова улеглись под свои одеяла, на сей раз почти рядом, но все-таки не совсем: неожиданные обстоятельства внезапно сблизили их, хотя пока еще не заставили слиться в объятии. Кейн сходил в чулан за сигаретами и опять лег возле Веры.
— Пускай сами там разбираются, — сказал он, — хотите сигарету? Нам совершенно незачем вмешиваться в их дела. Когда они перестреляют друг друга, мы попробуем выйти и договориться с победителями, если таковые останутся. Это «Честерфилд» — может, вы их не любите?
Он был разговорчив и оживлен. Казалось, сложившаяся ситуация зарядила его бодростью. Он предложил Вере, пока суд да дело, выслушать рассказ о его жизни.
— Но... вы уже вчера... — заметила она.
— Да, но я еще не все сказал.
И он изложил ей свою биографию. Перед Верой снова в хронологическом порядке продефилировали набережные Патапско, дядин дом в предместье Балтимора, ферма другого дяди в пятистах километрах к югу, между Флоренсом и Хемлетом, профиль некоей Ширли, регулярные свидания с ней между тринадцатью и шестнадцатью годами, белое кожаное заднее сиденье одной из пяти машин отца Ширли, который, кстати, был компаньоном третьего дяди в правлении завода синтетического клея. Похоже, у Байрона Кейна были в родне одни дядюшки.
Затем последовало описание коридора в университете, где некий Ремингтон Ремингтон познакомил его с Кэтлин, что очень скоро привело к свадьбе, но об этом он уже рассказывал, а потом к бурным скандалам с криками и бессонными ночами, с попреками и битьем посуды, от которых у него сохранилось лишь одно воспоминание, правда, довольно яркое: Кэтлин судорожно запихивает чемоданы в багажник такси. Далее пошли мрачные воспоминания о бритвах, алкоголе и электричестве и еще один эпизод, тоже мрачный, но более смутный и запутанный, чем предыдущие, а главное, еще более тревожный, в результате которого изобретателя на семь месяцев упекли в палату клиники, расположенной в сельской, но, как ни странно, нефтеносной местности, сплошь утыканной вышками и огородными пугалами, где-то между Ойл-Сити и Алтуной. Семь долгих месяцев, полных смертельной скуки, нефтяной вони и запаха транквилизаторов; двести дней, утопивших его мысли в химии и осчастлививших его визитами Кэтлин (раз в две недели), которая на самом деле так и не решилась бросить его по-настоящему, — визитами, проходившими на лавочке в парке клиники, насквозь провонявшем нефтью, куда он приходил в пижаме, и так все семь месяцев.
Сверху по-прежнему стреляли. Кейн уже добрался до Батон-Ружа, где устроился на довольно незавидную должность ассистента в какой-то лаборатории, выполнявшей субподрядные заказы. Тут он стал потихоньку оправляться от растительного существования в клинике Ойл-Сити, и у него начали возникать идеи; они приходили к нему одна за другой, боязливые и осторожные, как напуганные рыбки, очень медленно завоевывая себе место у него в мозгу, очень медленно оформляясь в связные замыслы. Мало-помалу он увлекся работой (чем же еще ему было увлекаться?!) и сделал несколько удачных изобретений; тогда его взяли в филиал фирмы Хааса, где отметили, похвалили, купили на корню и начали переводить, вместе с изобретениями, из лаборатории в лабораторию, во все более высокие сферы изобретательства. Патенты сыпались дождем — и на него самого, и на его сотрудников. Батон-Руж, Мемфис, Феникс, Сиэтл и Нью-Йорк стали первыми ступенями на пути к вершине, а именно к парижской штаб-квартире главной фирмы на бульваре Османна. Попав туда, он продолжал изобретать. Массу вещей, в течение многих лет.
И тогда пошла другая жизнь: постоянные переезды из одной страны в другую, дни, заполненные работой, одинокие ночи, а иногда, для разнообразия, беглые и непрочные любовные связи с какой-нибудь Вероникой, Карлой, Доротеей, Паулой. И совещания каждый третий четверг месяца у Джорджа Хааса, в его просторном кабинете с пятнистой голубой обивкой. И наконец, встреча с Рейчел Хаас — первый раз именно в этом кабинете ее отца и его босса, затем в его собственном кабинете, затем у него дома, затем у нее дома и наконец в неком любовном пространстве, где уже не было ни «твоего», ни «моего», ни чьего-то чужого. А потом однажды, воскресным утром, в Музее морского флота произошла встреча с Лафоном...
Наверху пулеметная пальба достигла пароксизма, после которого она неизбежно должна была захлебнуться. Что и произошло. Все кончилось в один миг, и наступила оглушительная тишина. А Байрон Кейн все говорил и говорил.
На самом деле, если не считать изобретений и Рейчел, существование Байрона Кейна было лишено крепких привязанностей, напоминало корабль без руля и без ветрил. Не обращая внимания на свое окружение и все его атрибуты, он проходил по жизни с искренней отрешенностью от реальной действительности. Ему было абсолютно неведомо желание пустить где-либо корни, подчиниться естественному человеческому стремлению обрести собственное жилище, свить свое уютное гнездышко. Повсюду, что в родном Патапско, что в этом подвале на островке Тихого океана, он упорно обезличивал свои временные пристанища, свирепо уничтожал в них все персональные следы своего пребывания; единственным исключением стала клиника Ойл-Сити, где эту заботу взяли на себя другие, превратив сей приют скорби в застывшее раз и навсегда пространство, разве что со сменяемыми обитателями, — вот там эта безликость была возведена в принцип, там это голое пространство было, как ни страшно признать, доведено до идеала.
— Все равно человеку плохо у себя дома, — заявил он, отвергая этими словами саму идею домашнего очага. — Стоит только завести свой угол, как там становится плохо. Мне, во всяком случае.
Таким образом, когда он очутился в Париже, его кабинет на бульваре Османна и квартира на улице Петрарки — два суровых полюса двойственной повседневной жизни — показались ему такими же привычными и чуждыми, уютными и неуютными, как, например, кабина лифта, или комната ожидания у дантиста, или терраса кафе на набережной Вольтера, где ему случалось видеться с Лафоном.
Великан познакомил его со своими друзьями — Карье, Тристано и другими. Они беседовали. В частности, Карье, человек высокообразованный, охотно беседовал с Кейном, интересовался его работами — как любитель, конечно, но и это было приятно. Однако в тот момент изобретатель как раз перестал изобретать.
Он топтался на месте, его преследовали неудачи, ему не хватало новых идей. Это началось уже довольно давно — может быть, виной тому была Рейчел. И вот, желая скрыть свое творческое бесплодие, он решил вернуться к одному старому, незавершенному и заброшенному проекту, представив его Хаасу как текущее исследование.
Их разговор состоялся в третий четверг марта; шел дождь. К великому изумлению Кейна, Хаас отнесся к докладу о проекте, окрещенном один бог знает почему «Престиж», очень внимательно и тут же предоставил ему неожиданно щедрый кредит, который изобретатель счел совершенно излишним, — что ему были эти чужие деньги и чужое внимание!
Но через день, в Нантере, дело приняло совсем иной оборот. Забыв об ораторских приемах и формальных извинениях, Карье не грубо, но прямолинейно, что было совсем ему не свойственно, предложил Кейну продать проект «Престиж» им, в обход Хааса. Кейн почти не удивился, он был весьма далек от реальности — или близок к ней, с какой стороны взглянуть. Его ум, целиком направленный на детальные разработки, могли занимать только детали, каковы бы они ни были. На всю грандиозность этого предложения, абсолютно лишенного деталей, он смог ответить только вежливой принужденной улыбкой, неумело выражавшей заинтересованность. Карье продолжал: ему дадут возможность вести свои исследования за границей, в таком месте, где Хаас, даже если очень разгневается, никогда его не найдет. Предложение было сформулировано в высшей степени конкретно и сопровождалось высокой цифрой гонорара. Изобретатель согласился почти не раздумывая. Да и пораздумав, он все равно ответил бы так же: его соблазнили не столько деньги, сколько туманная перспектива увидеть новые горизонты, наполнить легкие новым, неведомым воздухом. Это предложение явилось идеальным противоядием к той затхлой атмосфере, тому сладенькому эрзацу подлинного существования, которые неизбежно вызывали у него тошноту, где бы он ни был, стоило ему слишком долго зажиться на одном месте.
