Однако главной достопримечательностью Львова является старое польское кладбище. Затененное пышной зеленью деревьев, оно действительно великолепно. Боже мой, сколько здесь мраморных усыпальниц польских магнатов! Нет среди них похожих — каждый фамильный склеп заносчиво, прямо-таки вызывающе оригинален. А какие аллегорические скульптуры, какие роскошнейшие распятья, крылатые мраморные ангелы, бесчисленные «Матки Боски». Хорошо ухоженное кладбище как бы окутано атмосферой благородной скорби. Да, львовяне очень любят свое кладбище и единодушно, с какой-то наивной трогательностью считают его вторым в Европе. Все, конечно, понимают, что первое европейское кладбище находится в Вене. Там похоронены Моцарт, Бетховен и другие великаны немецкой музыки. Что касается второго кладбища, то — увы — здесь ясности пока нет. Дело в том, что многие города претендуют на эту высокую честь. Я, например, совершенно точно знаю, что рижане уверены, что второе в Европе кладбище, конечно, находится в их прекрасном городе.[27]
Итак, первые два дня и значительную часть следующих я изучал город и людей, причем моим гидом был бедный Муля. Хорошо помню, что в один из вечеров на его казенную холостяцкую квартиру, где мы обсуждали разного рода мировые проблемы (покойный был склонен к такого рода философии), пришел комендант обсерватории, местный человек по фамилии Кабко — коренной львовянин. За бутылкой венгерского он разговорился и поведал нам историю, которую я никак не могу забыть.
История эта на первый взгляд кажется простой и незамысловатой. До войны Кабко работал лифтером в местном отеле. Когда 17 сентября 1939 года произошло историческое воссоединение двух (правда, неравновеликих) частей Украины, большая часть жителей ликовала, в то время как другая часть замерла в настороженном молчании. Что-то принесет с собой новая власть? На следующий день после исторического события в отеле, как и в других более или менее значительных учреждениях, появился советский комиссар. Старые служащие отеля затаились: что же будет дальше? А дальше комиссар стал вызывать в свой кабинет всех служащих по одному и о чем-то беседовал с ними. О чем — никто толком не знал, так как прошедшие собеседование подавленно молчали. Напряжение в отеле достигло кульминации. Наконец, к концу этой «операции» к комиссару был вызван и Кабко, занимавший в служебной иерархии отеля одно из последних мест. «Вы кем работаете?» — грозно спросил комиссар. «Лифтером», — скромно ответил мой новый львовский знакомый. «Ну, так смотрите — чтобы лифт работал!» — и комиссар недвусмысленно дал понять, что аудиенция окончена.
Кабко вышел из кабинета в совершенно подавленном состоянии. Что он хотел вообще сказать — этот важный киевский начальник? Как это прикажете понимать? Разве может быть так, чтобы лифт не работал? Тут что-то не то. Или он, темный человек, сути разговора не понял? Увы, очень скоро, став полноправным советским человеком, Кабко усвоил, что лифт далеко не всегда теперь должен работать. Во всяком случае, за этим нужно постоянно следить желательно опираясь на указания вышестоящих инстанций.
Мне кажется, что эта простенькая история полна глубокого смысла. Я, например, уже давно дошел до научного открытия величайшей важности. Увы, я не могу его опубликовать — по этой причине мое тщеславие остро воспалено. Суть дела упирается в вековечную тайну движения. Великий Аристотель, как известно, считал что движение (конечно, равномерное и прямолинейное) может происходить только потому, что на движущееся тело непрерывно действует некоторая сила. Перестанет сила действовать — и рано или поздно тело остановится! Великий Галилей, а после него — не менее великий Ньютон пришли к радикальному выводу, что равномерное и прямолинейное движение любого тела для своего поддержания не требует никакой силы! Это знаменитый закон инерции, который без должного понимания зубрят многие миллионы школяров на всех континентах. Так вот, суть моего открытия состоит в том, что наша великая страна живет по законам механики Аристотеля, законы же Ньютона действительны только на разлагающемся Западе. В самом деле, хорошим примером формального действия механики Аристотеля является движение какого-нибудь тела в вязкой среде. Чтобы тело (дело) двигалось, его непрерывно надо толкать — вот суть механики Аристотеля! Случай с лифтом, так удививший еще неопытного Кабко, есть всего только малюсенькая частность в действии всеобъемлющего закона, установленного великим греком.
Но я, как и полагается всякому неудачному изобретателю, увлекся этим к делу не относящимся, хотя и строго научным лирическим отступлением. А между тем пленум уже шел полным ходом. Всем заправлял директор Львовской обсерватории, в прошлом — видный пулковчанин Морис Семенович Эйгенсон. О нем я уже имел сомнительное удовольствие писать в новелле «А все-таки она вертится!» Астрономы старшего поколения его презирали и фактически бойкотировали. После войны он уже не мог долго оставаться В Ленинграде и переехал во Львов. Смотреть было противно, как он вылизывал столичное астроначальство, как извивался, как лебезил. Ему еще надо было нажить политический капиталец у своего нынешнего, львовского, начальства («С самим Амбарцумяном запросто общается!..»). Короче говоря, Эйгенсон старался, что называется, лез из кожи.
Он, например, устроил нам запомнившуюся всем участникам пленума экскурсию по Галиции. Никогда не забуду Троицын день («Велике зелене свято»), которым мы тогда любовались в одном гуцульском селе. На обширном зеленом майдане, вокруг изумительной красоты деревянной маленькой церковки стояла многотысячная толпа гуцулов, одетых в праздничные национальные костюмы. Поражали чинность и полный порядок толпы крестьян, пришедших на любимый праздник. Ни одного пьяного! А как они торжественно, абсолютно без толкотни, по какому-то им одним известному порядку входили и выходили из церковки, одновременно вмещавшей не более 30–40 человек! Как это было непохоже на дико пьяные русские церковные праздники, которые мне приходилось наблюдать!
А еще была ночевка на хуторе у одного гуцула, на редкость красивого, довольно молодого человека, который на удивление хорошо говорил по-русски — величайшая редкость в этих местах. Из разговора выяснилось, что хозяин провел 10 лет на колымской каторге. Взяли его еще в 1946 году молоденьким хлопчиком — связным одного из отрядов Степана Бандеры. Мы спали на сеновале и, откровенно говоря, наслушавшись о зверствах и необыкновенном коварстве бандеровцев, чувствовали себя не совсем уютно. Но все обошлось благополучно — видать, Колыма окончательно перековала бывшего бандеровца. Заехали мы и в знаменитое огромное село Жабье — столицу бандеровского движения, «побратиме» пресловутого Гуляй-Поля — «Махнограда» гражданской войны.
И как всегда это бывает на подобного рода выездных, показушных мероприятиях, венчал наш пленум банкет. К нему готовились с особенной тщательностью. Для Эйгенсона это была единственная в своем роде возможность продемонстрировать значимость своей персоны как перед чиновными гостями, так, что особенно важно, перед местным начальством, от которого Эйгенсон, как и любой в его положении, был в полной зависимости. Вполне естественно, что на этом банкете роль свадебного генерала играл Амбарцумян. Бог ты мой, какую атмосферу отвратительного холуйства создал вокруг академика юркий Эйгенсон! Какие только словеса не говорились, какие фимиамы не курились! Все время, без передышки, Эйгенсон буквально умолял Амбарцумяна, выклянчивая у него произнести тост. А тот молчал — этакий маленький носатый восточный божок, отлично понимающий цену своего слова.
Наконец он, вняв мольбам хозяина банкета, поднялся из-за стола и очень серьезно, не торопясь, произнес тост, который я никогда не забуду. Привожу его буквально: «По моим обязанностям президента Армянской Академии наук мне часто (последнее слово он произносит с очень характерным, трудно передаваемым акцентом. — И. Ш.) приходится принимать глав иностранных научных делегаций. Как-то раз ко мне в кабинет врывается с горящими глазами глава гостившей у нас делегации итальянских вулканологов. «Вы счастливые люди, — закричал он, — вы живете на вулкане!» Я сказал ему, что это относительное счастье — жить на вулкане. В другой раз у нас гостила делегация западногерманских зоологов. Десять дней они путешествовали по нашей республике, на одиннадцатый ко мне в кабинет врывается глава этой делегации, очень возбужденный, и нервно говорит мне: «Во всей Европе обитает 163 вида змей и разных гадов. Вы счастливые люди: у вас, в такой маленькой республике, насчитывается 216 видов змей и гадов!» Я ему сказал, что это очень относительное счастье — жить среди такого большого количества змей и гадов. Так вот, я могу вам сказать, — тут Амбарцумян обернулся к Эйгенсону, — вы счастливые люди: вы живете на втором в Европе кладбище!»
