Ко мне подошел одетый в ливрею мальчик и, насколько я его понял, спросил: «А что мсье будет пить?» Мсье ответил в том смысле, что пить он ничего не собирается. Тут до меня дошла простая механика, приводящая в действие это заведение: 2,5 франка — это цена входного билета, а дальше тут надо пить спиртное с огромной наценкой. Между тем, потная блондинка приступила к кульминационной части своих разоблачений. И тут я увидел напротив себя склонившегося дико волосатого здоровенного громилу, который очень серьезно спросил у меня: «А все-таки что мсье будет пить?» Дело оборачивалось скверно. Я пролепетал: «Пиво!» «Пива нет», — прозвучал так хорошо знакомый москвичам ответ. «Тогда я ничего не буду пить — здоровье не позволяет!» «В таком случае пусть мсье соблаговолит покинуть помещение!» Я поднял глаза на сцену — и как раз вовремя! После этого я с достоинством, хотя и не мешкая, оставил помещение.
Когда я вышел на сияющий огнями бульвар, горячая волна радости заливала меня. Еще бы! Негодяй-лотошник обокрал меня на 2,5 франка, а я только что гениально и просто обставил владельца этого бардака минимум на десятку! Долго еще у меня сохранялось легкое, хорошее настроение, и шел я, почти не касаясь тротуара. Все оставшиеся дни я покупал свою порцию сосисок у моей милой старушки. А в Москве меня ожидали грозовые события конца августа 1968 года.
Илья Чавчавадзе и «мальчик»
Культ приказал долго жить. Дело было летом 1956 года — хорошее было время! Еще продолжались раскаты грома, грянувшего в феврале, когда Никита ошеломил весь мир своим секретным докладом о последствиях этого самого «культа», с предельной убедительностью доказав, что на протяжении без малого тридцати лет во главе нашего великого социалистического государства стоял преступник и палач. Тем самым был выпущен из бутылки чудовищной разрушительной силы джинн и надо было загонять его обратно. Кажется, окончательно это не удалось сделать и до сих пор.
А тогда подавляющая часть народа находилась в возбужденно-ликующем состоянии, особенно эти вечно чем-то недовольные интеллигенты. Ждали чего-то волнующе хорошего. Началась эпоха «позднего реабилитанса». Языки развязались, болтали много и пряно.
На фоне всеобщей радости чуть ли не национальный траур переживали если не все, то большинство грузин. На первый взгляд это казалось удивительным. Ведь при многолетней тирании Сталина жестоко пострадали грузины. С исключительным рвением истреблялись старые грузинские большевики, не говоря уже о весьма многочисленных и активных в первые годы советской власти меньшевиках. Люто расправлялся Коба и с грузинской интеллигенцией. Для Великого сына грузинского народа масштабы его маленькой прекрасной родины были явно недостаточны. Он никогда не был грузинским националистом — был великорусским, как это «часто наблюдается среди инородцев» (слова Ленина применительно к Сталину).
И все же масса грузинского народа боготворила Вождя. Конечно, на то были и материальные причины — стараниями сталинских холуев /отнюдь не Сталина!/ грузины оказались в привилегированном положении.[26] Неудивительно поэтому, что знаменитый доклад Хрущева вызвал в Грузии чуть ли не волну народного возмущения. Они были, так сказать, оскорблены в своих лучших чувствах. Особенно неистовствовали юнцы — дело доходило до открытых демонстраций, которые, конечно, без излишней нежности разгонялись. Мне потом показывали вмятины от пуль — итог одной такой демонстрации в марте того самого 1956 года, в годовщину смерти Великого Вождя.
Но буря улеглась, и «робкие грузины» больше не шебуршили — по крайней мере, явно. И как раз в это время, точнее в конце лета 1956 года, в Тбилиси состоялся очередной пленум Комиссии по исследованию Солнца. По нынешним временам — мероприятие не Бог весть какой важности, но тогда этот пленум обставили с необыкновенной пышностью. Грузинские хозяева были исключительно предупредительны и даже услужливы. Я впервые испытал на себе знаменитое грузинское гостеприимство. Научные и квазинаучные заседания по существу являлись паузами между банкетами. А какие неслыханной вкусноты яства мы пробовали! А какие вина! Никогда не забуду изумительно белого манави. Банкетная стихия достигла апогея на Абастуманской обсерватории, куда комиссия прибыла в полном составе. Здесь, равно как и в Тбилиси, всем парадом командовал грузинский астроном номер 1 — Евгений Кириллович Харадзе, нынешний президент грузинской академии наук. Более обаятельного и вместе с тем сдержанно строгого хозяина трудно было даже вообразить. Вообще Евгений Кириллович — умнейший и тончайший человек.
Кроме пищи телесной гостеприимные хозяева потчевали нас и духовными деликатесами. Нам показали все культурные достопримечательности Тбилиси и его окрестностей. Были и более далекие экскурсии. Одна из них мне навсегда врезалась в память. Это была экскурсия в Кахетию, в именье великого грузинского просветителя Ильи Чавчавадзе. О нем, о его жизни и значении для становления современной грузинской культуры, нам рассказывали на каждом шагу. Тем интереснее было осмотреть мемориальный музей, находящийся сейчас в его бывшем имении.
Помимо Евгения Кирилловича и членов местного оргкомитета, нас сопровождал экскурсовод — молодой, невысокий парень, почему-то без традиционных усиков. Имение выглядело довольно скромно и ничего особенного там не было. Я вообще не люблю музеи, предпочитая им реальную жизнь, которой в избытке были наполнены тбилисские улицы. Поэтому я не стал слушать объяснений нашего экскурсовода и, оторвавшись от группы, ушел один в соседние комнаты. В одной из них я остановился, пораженный. Занимая всю большую стену там висела огромная, аляповато написанная маслом картина. На ней были изображены всего лишь две фигуры. В нижнем левом углу был выписан со всеми аксессуарами большой письменный стол. За столом сидел уже знакомый мне по другим многочисленным музейным портретам толстый и бородатый Илья Чавчавадзе. Вернее сказать, он не сидел, а как бы привстал со своего редакторского кресла, ибо помещение, в котором находился большой стол, изображало редакционный кабинет руководимой Чавчавадзе весьма прогрессивной газеты. Полный восторженного подобострастья взор приподнявшегося редактора был устремлен на юношу, который в необычайно гордой и заносчивой позе стоял перед столом. Этим юношей был Coco Джугашвили.
«Любопытно, как это произведение искусства будет комментировать экскурсовод», — злорадно подумал я. Ведь не обратить внимание на грандиозных размеров полотно было просто невозможно, а комментировать уж и подавно нельзя — имя Сталина тогда произносить на людях было недопустимо. Я остался в этой комнате и стал ждать, как развернутся события.
Появилась наша группа. И совершенно для меня неожиданно экскурсовод остановился перед картиной и дал знак моим коллегам — экскурсантам, чтобы они остановились тоже. После этого он медленно и как-то проникновенно сказал: «Илья Чавчавадзе в своей газете никогда не печатал стихи молодых поэтов. Он всегда говорил — пусть молодой человек возмужает, узнает жизнь — тогда посмотрим! Но когда этот мальчик пришел к нему — он его напечатал!» Экскурсовод и группа ушли в соседнюю комнату, а я остался посрамленным.
Обратным путем я ехал в директорской легковой машине рядом с Евгением Кирилловичем. «А о чем писал стихи Сталин?» — спросил я у него. Подумав, Харадзе тихо и медленно ответил: «О солнце, о камнях, о море». Больше я ему вопросов не задавал.
Много лет спустя я узнал, что в одном из неопубликованных писем Чавчавадзе содержится несколько другая версия встречи, эффектно изображенной местным мастером кисти. Великому грузинскому просветителю стихи юноши не понравились по причине их полной бездарности, о чем он прямо сказал в лицо будущего Лучшего Друга всех Поэтов. «Но что же мне делать? Чем заняться?» — растерянно спросил Coco. «Займитесь чем-нибудь другим — ну, например, политикой.» Можно только догадываться, что было бы, если бы юноша не послушался столь неосмотрительно данного ему совета…
Летом 1960 года во Львове состоялся выездной пленум Комиссии по звездной астрономии Академии наук СССР. Я никогда до этого во Львове не был, что и было причиной моего участия в работе этого пленума. Более веских оснований у меня не имелось. Во Львове тогда работал мой старый товарищ Самуил Аронович Каплан, так нелепо погибший под колесами экспресса декабрьской ночью 1977 г. на станции Бологое. Первые два дня, когда пленум еще не начался, Муля Каплан показывал мне город, который он, будучи ленинградцем, считал как бы своим и очень им гордился. Львов действительно хорош, особенно летом. Старинные, богато украшенные лепниной дома времен еще до сих пор весьма почитаемого в Галиция Франтишека (императора Франца-Иосифа) придают ему специфический, среднеевропейский колорит. Украшают город построенные с пышной роскошью массивные костелы. И все это утопает в тяжелой, сочной зелени каштанов и лип.
