Валерий Грузин - Гибель Киева

Ознакомительная версия.

Когда по Большой Житомирской гуляют весенние сквозняки, они гонят пыль многих веков, и живущие там люди не открывают окон с видом на бесконечную череду автомобилей и троллейбусов, следующих маршрутами номер 16 и 18. И правильно делают, потому как через считанные минуты она укрывает толстым слоем подоконники, столы и прочие плоские поверхности, и что ещё более паскудно – залазит в нос и першит в горле.

Люди – создания смертные и живут недолго. А пыль живёт долго. И если разбираться всерьёз, то несёт она в себе и частички чешуи динозавров, и зрачки влюблённых, и кончики волос киевских князей. Только угольной пыли с конецких терриконов в ней нет, ибо её приносят на подошвах владельцы квартир с видом на противоположную сторону улицы, откуда дуют днепровские ветры и открываются днепровские дали.

Киевлян, которые не мечтали бы просыпаться в квартирах с таким видом, в природе не существует. Однако те, кто там просыпаются, в трёхмерной реальности существуют. У них есть имена, фамилии, отчества, счета в швейцарских банках и, увы, временами депутатские значки. Даже при наличии киевской прописки киевлянами их считать никак невозможно.

Дело тут не в приезжих. Дело в том, за чем приезжают в Киев. Когда в его пределы входил скромный провинциальный смаглявий хлопець Валериан Пидмогильный, он тоже хотел завоевать этот город. И это ему удалось, написав единственный в украинской литературе урбанистический роман «Місто». О Киеве, кстати. Он стал киевлянином навсегда.

Женился на актрисе русского драматического театра и поселился в доходном доме на Львовской площади, в том самом, где так долго был гастроном. Квартира у молодожёнов была огромная, кажется, пятикомнатная, в которой на входных дверях не было замка. Принципиально. Любой загулявший актёр или служитель других шести муз, впоследствии подвешенных на фронтоне Дома художника, мог зайти в их квартиру среди ночи и переночевать там, даже не представляясь хозяевам. И, что любопытно, их НИ РАЗУ не обворовали.

В конце тридцатых Пидмогильного, конечно, «шлёпнули» – что в сталинские времена, что в нынешние интеллигенция хозяевам жизни оказалась в Киеве ни к чему: надо же, такой удобный город, а тут, понимаешь, смыслом жизни нагружают.

Но Город не сдавался и свои нравы менять не собирался. Когда почитаемый киевский психиатр Яков Фрумкин срочно выехал в эвакуацию, чем, учитывая его национальность, сохранил себе жизнь, его уникальнейшую библиотеку, собранную многими поколениями известных русских психиатров Фрумкиных, естественно, разграбили и растащили. Оставшиеся в оккупации киевские букинисты выкупили у воров почти всю библиотеку по книжечке, и по возвращении врача, который впоследствии возглавлял «павловку», торжественно ему вручили. Платы не взяли. А ведь там были редчайшие средневековые издания.

Да что там о прошлом? И ныне попадаются киевляне той самой закваски. Крещатик сегодня, если почитать вывески, – иностранная, или проданная иностранцам улица. Единственный бастион культуры, непонятным образом уцелевший на главной улице Города, – книжный магазин «Знания». А почему? Да потому что его директор, легендарная Аркадьевна, выросла в доме на Пушкинской, расположенном в тылу театра русской драмы, там, где знаменитое актёрское общежитие. Вечером, в жаркую июльскую ночь, открыв окошко, а в июле киевляне испокон веков спали с открытым окном, уж она наслушалась и серенад, и объяснений в любви, и душераздирающих историй, которыми после спектакля делились на скамеечке актёры. Да танком надобно трижды проехать по Аркадьевне, чтобы она сдала врагу свои позиции. Киевлянка она. Коренная. А мэр в Киеве не киевский.

После войны на том месте, где установили похабную бетонную коробку Дома торговли, стояли длинные двухэтажные домишки, окрашенные в умилительно мещанский розовый цвет. В угловом размещался рыбный магазин. Прямо на полу напротив прилавка покоилась двадцативедёрная деревянная бочка, до краёв наполненная красной икрой. Продавец в белом фартуке выкладывал её деревянным ковшом на промасленную обёрточную бумагу и редко ошибался в весе, поскольку обычно брали по килограмму. Жупановская селёдка стоила дороже.

Стоило перейти дорогу в направлении центра площади, пройти в любое из трёх воротец через ворота, и ты оказывался в другом царстве. В расположенных по периметру этого городка густо покрашенных масляной краской бутылочного цвета будках можно было купить и модельные туфли, любовно стачанные из натуральной кожи в единственном экземпляре на Подоле (куда там нынешним дизайнеровским творениям!), и перину, набитую настоящим гусиным пухом, и дуэльный пистолет, из которого убили Пушкина, или утолить душевный порыв молодым молдавским вином, нацеженным в деревянную кружку из огромной бочки.

В центре на длинных столах красовались дары близлежащих сёл. Благо подвезти их трамваем от вокзала не составляло никакого труда: три остановки на «двоечке» и тридцать метров до прилавка. Таких крупных, тугих, краснобоких помидоров, таких упоительно-зелёных, с чувствительными острыми пупырышками огурцов, такой свежести, исходящей от зелёного лука, капусты и кресс-салата сегодняшним молодым киевлянам увидеть уже не суждено.

– И кому мешал Сенной рынок?

– Значит, кому-то мешал.

– И кому мешала такая жизнь?

– Значит, кому-то мешала.

– И кому мешал трамвай?

– Значит, кому-то мешал.

– И кому мешали селяне, торгующие СВОИМ товаром?

– Значит, кому-то мешали.

Зато начальники ЖЭКОВ ездят на джипах и живут в дуплексах, районные и городские начальники покупают квартиры в Испании, а их детишки воротят морды от «меринов» – им подавай «бугатти» после тюнинга.

Впрочем, жизнь поменяла свои знаки не только на Львовской площади. Но Львовскую площадь как-то не успели дограбить, вот и стоит она полуразваленная, однако с шансом уцелеть.

На главное дело в своей жизни они выехали на испытанной «газельке». Владимир и Мещер-ский-Барский расположились в кабине, Анатолий и Александр в кузове. Сосредоточенные и отважные. Ехали молча, без суеты.

Анатолий держал между ног ведро с солёной водой, из которого торчали длинные прутья. Достались они не просто: пришлось заплатить плетельщику корзин непомерные деньги и к тому же поставить литр живого пива и две тарани. На каждой ухабе ведро норовило выскользнуть из твёрдого плена колен и самостоятельно погулять по кузову, так что Анатолий обнимал его, как чужую жену, и даже, обхватив ногой, прижимал к себе тыльной стороной каблука. Но солёная вода всё равно выплёскивалась, омывая лик Анатолия. Он терпел и не ругался.

А что толку ругаться? Тут как карта ляжет. Окажется случайно в радиусе их операции какой-нибудь сержант Горпыщенко с табельным Макаровым, и десять лет придётся жить без пива.

Эх, раньше бы подумать! Ведь, можно было бы обставить всё как киносъёмку. Ленточки полосатые натянуть, осветительные приборы притащить, камеру. И тот же Горпыщенко охранял бы их от толпы зевак. Но тогда пропало бы настоящесть действа, а театральщины люди наелись. Тут должно ощущаться, что всё затевается не понарошку. Тут настоящей тюрьмой пахнет. И срок ломится немалый.

Но надо же в жизни хоть что-то толковое сделать. Чтобы запомнили.

Александр со стороны представлял собой нестандартное зрелище. Обхватив руками эфес настоящей шпаги, вонзившейся в пол кузова «газели», он что-то мурлыкал себе под нос, и тщетно было разбираться, что именно. А пел он о моряке Мишке:

Мальчонка мог закрыть телом родную мостовую от напирающих немцев и румын. А чем это румыны хуже конецких? Те же оккупанты. Им ничего не надо. Только грабить.

Ну а старосты из местных будут их приветствовать хлебом и солью, гляди, чего и обломится.

Он не помнил всех слов, но хорошо помнил надтреснутый голос Утёсова:

Нужно набраться сил и качнуть маятник в обратную сторону. Ну должно же найтись пару сотен тысяч нормальных киевских мужиков, способных по кирпичику разобрать «вавилонскую башню» на Грушевского, убрать стекляшку у оперного, восстановить Сенной и выгнать, наконец, из города архитектора Дедушкина на его историческую родину – пусть садит свои стеклянные какашки в Челябе. Надо только их воодушевить, веру им дать.

Ознакомительная версия.