– Ладно уж, давай его сюда… – с деланой снисходительностью протянул руку Колеся. Наверное, он решил, что Фурман может и кинуть, кто ж его знает…
– Ла-а-адно уж, дава-а-ай… – передразнил его Фурман. – На! И еще спасибо мне скажи, что я тебе такой добренький попался!
– Большущее спасибо! Просто огромадное!
– То-то же! Другой-то на моем месте давно бы уж все это выкинул… Ладно, свободен, – вздохнул Фурман. – Можешь отваливать. Чао-какао!..
Но отлепиться от размягчившегося, постепенно приходящего в себя Колесю было уже не так-то просто, и они еще долго торчали на этом месте, с переменным успехом перевоспитывая друг друга, пока Фурман совершенно не окоченел.
– Ну все, иди уже! Пока!.. Тебе в одну сторону, а мне в другую!.. – прогонял надоевшего Колесю превратившийся в ледышку Фурман. – Почему-почему… Потому! Может, я один хочу теперь пойти… Все, гуд бай. Пока. До завтра…
Уф! Колеся пошел дальше по Оружейному, а Фурман, повернув назад, бодренько застучал одеревеневшими ногами по Косому переулку. Конечно, идти с Колесей было бы намного ближе, чем делать такую петлю, но Фурман, чтобы уж окончательно восстановить порядок, решил вернуться к тому проходному двору, через который он всегда возвращался домой из школы. Дрожа теперь уже от настоящего холода и чувствуя себя абсолютно выпитым, Фурман вынужден был признать, что на сегодня количество разнообразных впечатлений было явно чрезмерным. У него даже мелькнула вдруг мысль, что он уже не сможет дойти до дому, замерзнет. Что ж, погибнуть вот так, в неизвестности, прямо на улице – теперь, когда он совершил, кажется, все что можно и нельзя, – да, это тоже было бы… скажем, неплохо.
Перед глазами механически плетущегося Фурмана прокручивались эпизоды только что завершившейся истории, с замедленной отчетливостью проплывали искаженные страстью лица – и ему становилось отчего-то все грустнее и грустнее. «Неужто мы все и вправду такие злобные дураки… – устало подумал он, уже приближаясь к своему подъезду. – Ну и пускай…»
– Хочешь увидеть одну зыканскую вещь, или даже две? – спросил Фурмана мелкий бледный Вовка Голубкин.
Фурман с некоторым сомнением согласился, но оказалось, что обе «вещи» находятся у Вовки не с собой, а дома, и они такие ценные, что их даже нельзя принести в школу. Фурман насмешливо предположил, что это какие-нибудь вазочки, но Голубь возмущенно помотал головой: зачем ему врать, если Фурман может увидеть их своими глазами? В конце концов ему все же удалось уговорить Фурмана отправиться после уроков к нему домой. Жил он на другой стороне Краснопролетарской, рядом с типографией, и Фурману пришлось переходить улицу в запрещенном для него месте, да еще долго-долго ждать в незнакомом дворе, пока Голубь вынесет свое «сокровище» – домой к нему, как выяснилось, было нельзя, так как там отдыхал его отец, «слегка пьяный» после ночной смены.
Неуверенно озираясь в этом чужом месте, Фурман ругал себя за то, что польстился на голубкинские секреты и притащился сюда – наверняка ведь из-за какой-нибудь ерунды, которую дурачок Голубь считает чем-то необыкновенным. Но когда Голубь выбежал и достал вещицы, это и впрямь было почти чудо: две скульптурно-объемных цветных пластмассовых фигурки на лошадях, ковбой и рыцарь, сделанные с такими тонкими подробностями каждой черточки и складочки одежды, что Фурман, хмуря брови, только повторял: «Ух ты… зыка… как настоящие…» Плотные мускулистые кони с живо сверкающими глазами и раздутыми ноздрями, казалось, вот-вот зашевелятся в руках и начнут вырываться, как кузнечики. На естественный вопрос, откуда он их взял, Вовка стал плести что-то уклончивое и вскоре унес сокровище домой, взяв с Фурмана слово, что он никому не расскажет про то, что видел.
Эти фигурки, которых даже неудобно было называть солдатиками, поразили Фурмана до глубины души: ни с чем подобным он еще не встречался. На следующий день он все-таки добился от Вовки ответа, что их сделал его отец у себя на заводе в свободное время. Фурман с завистливым уважением попросил узнать, а не может ли отец сделать при случае еще одного такого же, для Фурмана? Он даже сказал, что попробует выпросить у родителей деньги, чтобы заплатить за этого солдатика Вовкиному отцу, если это будет не слишком дорого, конечно. Голубь, пожав плечами, пообещал спросить и через пару дней сообщил, что нет, других солдатиков пока не будет: что-то у отца на заводе то ли изменилось, то ли испортилось, то ли свободного времени не стало – Фурман не понял.
Дома, вспоминая тех двоих – оглядывающегося назад ковбоя в черной расстегнутой рубашке и спокойного рыцаря в тяжелых доспехах, – воображая их несущихся лошадей, рассказывая о них родителям и тоскливо перебирая своих старых, частью еще Бориных железных солдатиков, Фурман вдруг придумал отчаянный ход: предложить Вовке поменяться. Ему ведь отец потом когда-нибудь может еще сделать, а за каждого из тех Фурман готов отдать по три, четыре или даже по пять своих!.. Поделившись возникшей идеей с папой, он получил разрешение попробовать предложить такой обмен, а там уж будет видно. Обнадеженно терзающийся Фурман в этот вечер долго не мог уснуть – все представлял себе «тех» и умолял их скакать к нему…
Два урока продумав, Голубь наконец согласился – но на восемь солдатиков за каждого своего. Попытавшись хоть чуть-чуть снизить эту невероятную цену, Фурман натолкнулся на уверенный ответ, что если он отказывается, Голубь их просто продаст кому-нибудь, желающие-то найдутся, у него уже даже просили, кстати. Фурман укоризненно заметил, что еще вчера об этом не было и речи, но Голубь нахально сказал: «Ну и что, я с тех пор передумал!» Фурман, тоже попросив время подумать, после уроков вынужден был, скрепя сердце, принять эти условия. Ведь так или иначе получалось, что «те» двое все-таки услышали его вчерашнее ночное приглашение и согласились перейти к нему. Оттолкнуть их теперь, несмотря на назначенный их хозяином огромный выкуп, было невозможно.
В этот день, задумчиво пообедав, Фурман расставил на полу в бабушкиной комнате все свое войско и долго, прислушиваясь к чувству вины перед каждым солдатом, выбирал, кто из них пойдет. Основную часть уходящих составили музыканты из большого парадного оркестра, которым Фурман очень гордился: горнисты, барабанщики, тарелочники и трубачи. Построив их отдельно, Фурман вдруг понял, что от парадов, наверное, придется отказаться, этот – последний… Он вызвал еще пятерых разных солдат и назначил среди них командира отряда. Остающиеся и уходящие постояли, молча глядя друг на друга, затем прощально грянул оркестр, и полки торжественным маршем прошли перед героями. Командующий парадом лично вручил всем членам отряда награды за их неминуемый завтрашний подвиг – как бы почти посмертно…
В честь двух пришедших, полученных такой тяжелой для всего народа ценой, Фурман на следующий день устроил еще один парад – но уже без музыки. После короткой официальной части они, спешившись, прошли вдоль строя и пожали руку каждому из верных фурмановских стариков. У многих солдат на глаза наворачивались слезы – ведь среди ушедших были их сыновья и братья… После парада Фурман гордо выставил новеньких в столовой в книжном шкафу за стеклом.
И папа, и Боря вполне оценили его приобретения. Боря, довольно бесцеремонно вертя их («Осторожно! Осторожно! Ну скажите ему!..» – вскрикивал Фурман), обнаружил с обратной стороны подставок какие-то надписи: оказалось, глупый Голубь все наврал про своего отца – чудесные фигурки были сделаны в Англии! Ну и действительно, разве можно было бы выполнить такую тончайшую работу на каком-то нашем «заводе», да еще и в пьяном виде?! – тут Фурман был совершенно согласен с Борей. Что ж, это только повышало их ценность! Хотя, с другой стороны, уничтожало надежду на возможное пополнение…
– Мне кажется, у тебя теперь вполне достаточно всего!.. – папа даже немножко рассердился на его вздохи, и Фурман признал, что мечтать вот так сразу о большем – просто неблагодарно.
Будучи припертым к стене неопровержимыми фактами и уличенный в элементарном незнании английского языка, Голубь выдал, что солдатиков ему подарил Пашка Корольков – у него их целая коробка, честное слово!.. А наврал он так просто, чтобы похвастаться перед Фурманом. «Ну и дурак», – подвел итог Фурман. Конечно, насчет Пашкиного «подарка» Голубь, скорее всего, тоже сочинил – с чего бы это Пашка, круглый отличник и сын директора школы, стал дарить сопливому троечнику Голубкину такие ценные вещи? Но в любом случае Фурман был очень доволен, что перетянул Рыцаря и Ковбоя к себе – у него им было явно лучше, и то, что их здесь окружало, гораздо больше соответствовало им, чем какие-то пьяные отцы.
Когда Фурман решился спросить Пашку, правда ли то, что сказал ему Голубь про подарок, тот почему-то ужасно расстроился. Выяснилось, что ничего ему Пашка не дарил, а продал двух солдатиков аж за 12 рублей. Но когда об этом узнали у Пашки дома, разразился грандиозный скандал. Вообще-то эти солдатики, которых и в самом деле было много, принадлежали как бы не самому Пашке, а его отцу: отец был математиком, и солдатиков ему прислал какой-то заграничный профессор, тоже математик, в благодарность за совместную работу и оказанную помощь. А Пашка, продав их Голубкину, всего лишь хотел раздобыть денег на подарок своей матери ко дню рождения – только поэтому его в конце концов и простили, что он сделал это не для себя. Фурман, чувствуя неловкость от своей неуместной настойчивости, все же спросил, а нельзя ли ему хотя бы одним глазочком, из Пашкиных рук, взглянуть и на других солдатиков – раз уж так все получилось… А может, надо этих двух вернуть? Он готов. – Нет, возвращать, конечно, ничего не надо, ведь Фурману пришлось за них отдавать своих, да и те деньги давно уже потрачены, Пашка же на них купил подарок… Так что пусть все остается как есть. А посмотреть… – Фурману пришлось дать еще одно честное слово, что он никому не проговорится. Он ведь понимает, что Пашке и так уже из-за них досталось…
