— Что с тобой? — крикнул он.
Может быть, ей казалось, что она кричит в ответ, — так напряглось лицо, но на самом деле, не заканчивая слов, прошептала:
— Гад… из маш… росил…
Он попытался ее поднять, но лицо ее исказилось от боли, он понял: нельзя ее трогать, и кинулся к телефону, чтобы вызвать «скорую».
Вернулся к Нине с водой, попробовал дать ей еще попить, но она только пошевелила губами. Этот ее страшный вид снова привел в отчаяние, ему стало дурно, хотелось кричать. Он не услышал скрипа тормозов, пришел в себя, когда за спиной грубый голос сказал:
— Здорово ее…
Тут же объявились два санитара с носилками.
— Давайте под мышки. И очень осторожно, — сказал врач, он был пожилой, с желтыми от табака усами и мутными глазами.
Санитары уложили Нину, понесли к машине. Виктор двинулся за ними, хотел влезть туда же, куда установили носилки, но врач его задержал.
— Мы в милицию сообщим. Да лучше бы вы, сейчас…
«Скорая» отъехала. Виктор направился к дому, постепенно в голове стало проясняться… Ее выбросили из машины… Кто? Почему она здесь? Ведь должна была приехать днем в двенадцать… Кто-то напал на нее, может, изнасиловал. Он кинулся к телефону, но стал звонить не в отделение, а к Еремее домой, гудки шли долго, потом сонный голос отрапортовал:
— Капитан Еремея слушает.
— Капитан, — задыхаясь, сказал Виктор. — Давай ко мне. У меня Нину убивали… Понимаешь, убивали… Да не спрашивай ты меня. Не знаю. Приползла, ее сейчас на «скорой» отправили…
Видимо, Еремея сначала подумал, звонит начальство или по срочному делу со службы, но, поняв, что это Виктор, рассердился:
— Ты что мне спать не даешь? Дежурный в отделении есть.
И тогда Виктор взвился:
— Ну, попросишь еще что у меня! Я тебе сделаю… Мне минуты терять нельзя. Понял?
Еремея понял, потому что не привык, чтобы на него так орали, и сразу же ответил:
— Есть!
Но тут же опомнился — ведь Виктор и в самом деле для него не начальство.
— Сейчас звоню дежурному… И не психуй. Сам приеду.
Виктор положил трубку и заплакал. Он не услышал, как вошел Еремея и с ним лейтенант — коротышка с широкой грудью и длинными руками.
— Ну, приступим, — спокойно сказал Еремея…
Утро в городе начинается рано, а было около шести, и потому на первую смену спешили люди, многим не надо было ехать транспортом, да и освобожденное от вчерашних туч небо предвещало хороший день, улица манила свежестью и теплом. До больницы езды было не более десяти минут.
Капитан легко выпрыгнул из машины, поправил фуражку, одернул гимнастерку и, подтянувшись, словно должен был войти в кабинет высокого начальника, двинулся к входу в приемный покой, подле дверей остановился, оглянулся, командно крикнул Виктору:
— Ждать!
Виктор опустился на скамью, стоящую под липой, и оглядел светящиеся золотом окна серого кубического здания. Он много раз проходил здесь, знал, что на больницу и поликлинику денег не пожалели, окна были застеклены дымчатыми стеклами, а теперь их золотисто-пожарный цвет вызывал тревогу. Сидеть и ждать на скамье было невыносимо, ему стоило немалых усилий укротить себя. «Спокойно, только спокойно…» — думал он.
Начал сознавать: произошло нечто чудовищное, Нина, может быть, сейчас на самом краешке жизни, и если ее не станет, то это будет его концом. Он готов отказаться от всего, стать нищим, больным, испытывать любые унижения, но лишь бы та, что впервые в нем утвердила веру в возможность любви, оставалась на земле.
Он встретил ее зимой в институтском буфете. Засиделся за прибором, столовую закрыли, пришлось тащиться в буфет, да и там работа подходила к концу: уборщица протирала столы. Ему дали еды, он огляделся, увидел у окна женщину, неторопливо пьющую кофе, и направился к ней. Она не обратила на него внимания, может, даже и не заметила, как он сел напротив. Вроде бы ничего в ней особенного: наспех сделанная прическа то ли каштановых, то ли пепельных волос — сразу не определишь, щеки румяные, длинная шея, а личико кругленькое, однако же, несмотря на внешнюю вялость, от женщины исходила некая энергия, которая невольно притягивала к себе, заставляла любоваться впадинкой на груди. Белая кофточка, словно бы ненароком, расстегнута всего на одну лишнюю пуговицу.
Ей, видимо, надоело смотреть в окно, она медленно повернулась к нему, будто только сейчас обнаружив, посмотрела удивленно.
Он тут же сказал:
— Я вас не знаю. Вы новенькая?
— Нет, — ответила она. — Я вообще не ваша. Аспирантка. Мне надо здесь сделать кое-какую работу.
— А почему грустим?
Она слабо улыбнулась:
— Вовсе нет. Просто устала, а еще нужно в Москву, в общежитие.
— Вам что же, тут не могли найти места, чтобы не мотаться?
— Не могли… Я же сказала: чужая. То, что нужно мне, вовсе не нужно вашему институту… Да это все чепуха!
Она неожиданно решительно встала и ушла. Потом он встречал ее несколько раз то в столовой, то в том же буфете, и как-то легко обнаруживалось: им есть о чем поговорить, и они увлеченно болтали о всякой всячине. А потом она исчезла, не появлялась недели две, и он сам удивился, что грустит по ней; пошел в лабораторию, где была у нее работа, там сказали, в каком общежитии она живет, и он в субботу поехал в Москву.
Дежурная вызвала ее в холл, она пришла одетая в теплую куртку и вязаную шапочку: видимо, собиралась куда-то, и он обрадовался, что сумел застать ее.
— Что случилось? — спросила она.
— Ничего, просто заскучал.
— По мне?
Наверное, и в самом деле для нее это было неожиданно, и она засмеялась, смех у нее был совсем как у школьницы.
И тогда он неожиданно сказал:
— А поехали ко мне! Вон какой день стоит. На лыжах походим. — И испугался: сейчас пошлет его подальше.
А она азартно сказала:
— А что, поехали!
Дом его был в старой части города, оставила его бабка, — бревенчатый, но на каменном фундаменте. Здесь бабка прожила всю свою жизнь, была и усадебка небольшая и сараюшки. Он получил от нее письмо: «Приезжай, Витька, совсем одна, не за кем жить, ты один внук, все равно по свету шляешься, а тут тебе и жилье будет и работа».
Он и приехал. Дом был еще крепкий, хотя и выглядел развалюхой, однако ж в нем две комнаты, кухня, веранда. За то время, что здесь Виктор не был, подвели газ, водопровод. Он принялся дом благоустраивать: и крышу перекрыл, и ванну сделал, достал голубой с рисунком кафель, все выкрасил, вычистил, получилась квартирка что надо. Подле уличного фонаря поставил фотоэлементы, и двор освещался ночью автоматически, а когда становилось светло, электричество вырубалось. Бабка нарадоваться не могла, он ее заставил приодеться, чтобы не ходила весь день в засаленном халате. И подворье тоже в порядок привел. Денег ушло много, но дом стал получше любой городской квартиры: зимой в нем было тепло и сухо, а летом прохладно. Одинокая жизнь многому научила Виктора, и, когда бабка слегла, он готовил ей бульоны, каши, она удивлялась: как же у тебя так вкусно получается?
Она умерла с полгода назад, умерла спокойно, не мучаясь, и Виктор стал домовладельцем. Этому и на работе порадовались — не надо выделять Талицкому квартиру, он собственник, ну и ладно…
Виктор взял такси, и, когда они выехали на шоссе — прямую серую полосу среди яростного солнечного света, отражающегося от сугробов, от стволов деревьев, от снежных шапок на разлапистых ветках, по которой навстречу летели уроды самосвалы, желтые автобусы и разноцветные автомобили, волоча за собой белые хвосты отработанных газов, — Нина внезапно как-то сжалась, он взял ее за руку, чтобы приободрить, но она жалобно и немного испуганно сказала:
— А может быть, не надо?
Виктор увидел в ее сине-серых глазах испуг, вся ее лихость словно стерлась с лица, и приоткрытые небольшие губы чуть подрагивали. Он плохо понимал женщин — так ему казалось, — но тут произошло нечто такое, будто он сумел проникнуть в ее тайну и понять: она увидела в нем судьбу свою, поняла, что это не просто прогулка в другой город, где невесть что еще ждет, а совсем иное — поездка в будущее, из которого она уж не сможет вернуться в нынешний день, и, поняв это скорее не разумом, а женским чутьем, испугалась перемен в жизни, как всегда их пугаются, даже если они сулят благо.
Он склонился к ней и шепнул, не желая, чтобы слышал водитель:
— Я не обижу тебя.
— Знаю, — ответила она.
— Я тоски боюсь… Понимаешь?
— Понимаю.
Она замолчала, затаилась, глаза ее погасли, она сощурила их и стала смотреть на снежные поля, на дорогу, и, хотя рука ее лежала в его ладони, она сделалась чужой, словно похолодела, и это еще более подействовало на него, жалость становилась все сильней, и вместе с этой жалостью возникло желание защитить Нину, только он не знал от чего. Но тут же догадался: защищать-то ее надо от него самого. Скажи она ему сейчас твердо: поверни назад, он тут же повторит это таксисту; он готов даже отказаться от нее, лишь бы не причинять ей душевной боли. С ним ничего подобного прежде не было. Если он шел на встречу с женщиной, то был решителен и настойчив, всегда считал — женское сопротивление всего лишь природная защита, а на самом деле за ним таится желание, сопротивление же всего лишь условность, и надо идти до конца, иначе он обидит и женщину, и себя…
