– Нету ничего, деточка.
– Ну хоть шкурочку от картошки дайте!
– И шкурочек нет, деточка, съели. Ничего не осталось.
– А я тоже кушать хочу, – заплакала Надя.
– Дай нам исты! – заревела вместе с сестрами Люба. – Исты хочу… Исты…
Бросилась к ним тетка Харыта, обняла сестер ревущих, успокаивала:
– Потерпеть надо, детоньки. Только ж поели…
– Мы хотим кушать, – плакали сестры.
– Жрать хочу! – завопил и Чарли.
– Мы хотим есть! – подхватила вся столовая. – Дайте нам кушать!
Стучали по столам ложками.
– Подождите немного, скоро обед будет. Нет ничего, съели все. Нет! Ну, нема! – развела руками тетка Харыта.
Потом задумалась
– Тихо! – сказала. – Будет вам еда. Только поработать надо.
На базаре шла своя жизнь. На дощатых, серых от дождей прилавках, на ящиках, на траве или прямо на земле, разложив на газетах, на простынях и покрывалах присыпанный белой пылью товар, продавал народ что было.
Шамкая беззубым ртом, продавала древняя старуха прошлогодний початок кукурузы: держала его в руках, словно вынула изо рта челюсть – с желтыми блестящими янтарными зубами – и держит себе, продает.
Муж и жена продавали с подводы картофель. Фиолетовый майский, с проросшими бледными ростками – для посадки – картофель лежал в мешках: две мелкие сморщенные картошины выпали из мешка и смотрели с земли детскими фиалковыми глазами.
Будто отрубленные, лежали на деревянном помосте грязно-бурые головы буряков: огромный мужик хватал их за чубы, тряс перед толпой, бросал обратно – туда, где вперемешку лежали, словно сломанные и выкрученные пальцы, морковины, выпачканные в земле, землисто-ржавого цвета, большие и маленькие.
Рядом на клеенке лежало кровавыми кусками мясо, капало кровью на землю. Зеленые мухи ползали внизу прилавка, впившись в свернувшуюся, словно от дождя, пыль, высасывая из нее, будто из кровавых цветов, пьяную сласть…
Серебряной живой горой лежали сазаны: открыв в крике молчаливые рты, округлив от ужаса глаза, бились за жизнь сильными серебряными телами. Одного сазана, самого большого, рыбак, жилистый худой мужичок в драной фуфаечке, достал из садка, поднял, гордясь им, как ребенка, на руки, и тот лежал неподвижно, собирая народ, – тяжелый, сияющий на солнце, как серебряный слиток, а потом вдруг, медленно изогнувшись, со всей силой ударил мокрым хвостом по лицу обидчика, худого мужичка, и раз, и второй – и упал, заплясав в пыли, у самых ног верблюда: того, большого и гордого, продавали тоже…
Вроде бы все было на этом базаре так же, как на всех базарах. Так, да не так…
Молча, на пальцах показывали цену продавцы. Покупатели, торгуясь, отрезали жестом лишние пальцы – сбавляли цену. Продавцы кивали, соглашаясь.
Лишь одна несговорчивая торговка не уступала мужику, покупателю. Била себя в сердце, целовала синюю куриную тушку курицы, видно показывая мужику, как дорога ее сердцу эта синяя курица. Мужик закатывал глаза, складывал на груди руки, как покойник, рассказывая ей немым языком, как тяжело ему живется. Та закатывала глаза тоже: всем тяжело. Долго торговались они молча. Пока мужику не надоело. Громко выругался он:
– Ах, едри тебя и в рот и в печень, толстомордую!!!
Повернул весь базар к ним головы, посмотрел осуждающе.
Испугалась торговка, палец к губам приложила: тс-с. Одними губами сказала: бери. Взял мужик курицу, засопел обрадованно. Отошел, прижав мертвую тушку к груди.
Все отвернулись.
Тихая, шелестящая жизнь шла на том базаре: примеряли платье – не мало ли; пробовали на зуб кольцо – золотое ль; прижимали к земле рога козла, проверяя, силен ли. Молча зазывала к себе, потрясая тыквами, бабища: щеки ее были, как две тыквы, круглы и оранжевы, на груди – бусы из луковиц, шелухой шелестели.
Вошла на базар тетка Харыта с ребятами. Выстроила их в ряд. Оглядела люд. Поклонилась. Громко сказала:
– Христос воскресе!
Весь люд замер, повернулся к тетке Харыте. И снова поклонилась она до земли, сказала громко:
– Христос воскресе!
Молча окружили ее люди плотно кольцом. И в третий раз она поклонилась народу:
– Люди добрые! Христос воскресе!
– Воистину воскресе! – выдохнули одними губами люди. Тихо, неслышно, немо, как общий вздох.
Потрескавшиеся губы женщины сказали молча: воистину. И губы рыбака в сазаньей чешуе. И губы древней старухи. И сочные губы мясника. Выдохнули и потянулись целоваться: потрескавшимися губами женщина целовала рыбака, трижды. Губы древней старухи целовали губы мясника, трижды. Мужик с курицей неуклюже целовал торговку, ту, что только что обругал. Со слезами целовались. Молча. Истово. Трижды.
На тележке пьяного, покрытого рогожей, молодуха через базар везла.
– Христос воскресе! – говорила всем тетка Харыта, целовала.
– И меня, матушка, поцелуй! – услышала.
Оглянулась: пьяненький мужичонка мокрыми губами к ней из-под рогожи тянется, бороденкой тощей тычется, целоваться лезет. Сам нерусский: глаза-щелочки, нос приплюснутый. Тетка Харыта рукавом от сивушного запаха да от пьяных губ закрылась, потом спросила, не вытерпела:
– Да нашей ли ты веры?
– По крови я калмык, а по вере – православный, – кротко отвечал мужичонка, лежа в тележке. – Христа с детства возлюбил всем сердцем. Окрестился. После Духовной академии в местном храме служил священником…
– Священником?! – удивилась тетка Харыта.
– Благочинный он у нас, – подтвердила молодуха. – Отец Василий.
– Стало быть, батюшка? – переспросила тетка Харыта и подбоченилась. – Как же тебе, батюшка, не стыдно! Тебе в храме сегодня службу служить, людей со Светлым Воскресением поздравлять, а ты с утра глаза залил! – заругалась.
– Не батюшка я теперь, – заплакал отец Василий. – Храм закрыли, кресты поломали, колоколу язык вырвали…
– А уж какой колокол был! – быстро-быстро заговорила молодуха. – Всем колоколам колокол! Пятьсот пятьдесят пудов весил! На пароходе везли по трем рекам: сперва по Волге-матушке, потом по Ахтубе, потом по Подстёпке. Я девчонкой была, помню, на пристани всем народом встречали его, будто царя. Он и правда как царь был. Царь-колокол! Силен был! Зазвонит – человека вот тут, на базаре, не услыхать. На двадцать пять километров звон его слышали: и в праздники, и в пургу, и в буран звонил… А теперь вот молчит без языка… Вырвали!
– Что колокол! У вас людям вон языки будто повырывали – молчат! – с горечью сказала тетка Харыта.
– Это сейчас молчат, – не успокаивалась молодуха. – Расскажи, отец Василий, как они раньше в церкви пели! – и к тетке Харыте повернулась, сама быстро-быстро рассказала: – На клиросе в четыре голоса пели, с регентом во главе, сорок человек! Дисканты, альты, тенора и басы – как в театре, – то ж какая красота была!
– Красота! – подтвердил отец Василий.
– Красота! – как эхо повторила молодуха. – А праздники как праздновали! – не могла угомониться. – На Крещение после службы к реке Подстёпке шли. Впереди батюшка наш, отец Василий, с золотым крестом идет, за ним – весь народ. Там посреди Подстёпки стоял крест, изо льда вырубленный, голубой. Сиял весь на солнце. У креста вырубали прорубь, и в той проруби народ купался. В мороз голые купались – и ничего. И больные купались, чтобы выздороветь. И выздоравливали… Вера потому что была!
– А сейчас где ж ваша вера? – спросила тетка Харыта сурово. – Кончилась?
– Нет, не кончилась, – прошептал батюшка.
– А не кончилась, так служи.
– Как служить, когда храма нет? – спросил.
– Как храма не стало, он и запил горькую. Раньше гребовал, – сказала молодуха.
– Где двое или трое соберутся во имя Мое, – там Я посреди них, – сказала тетка Харыта, пытливо на отца Василия глядела. – Где двое или трое соберутся во имя Его, там и церковь Его. Понял ли ты, батюшка?
– Понял, матушка, – отозвался.
– И не пей больше, батюшка, – строго, как мать, выговаривала тетка Харыта ему. – Ты здесь службу несешь, тебя здесь сам Господь поставил, – и зашептала в его ухо что-то.
Загорелся огонь в узких глазах отца Василия. Дослушал, из тележки встал:
– Спасибо, матушка…
– Так-то, батюшка, – ответила.
Стояла на костыльках в пыли.
– Теперь похристосываемся, – сказала.
Встал отец Василий на колени в пыль, чтобы вровень с теткой Харытой быть.
– Христос воскресе! – громко сказал, будто в церкви, чтоб весь народ услышал.
– Воистину воскресе! – улыбаясь, сказала тетка Харыта.
Глаза в глаза друг другу посмотрели. Расцеловались. Трижды.
– И со мной похристосывайся, тетечка! – попросила молодуха.
Тетка Харыта ее попытала:
– Как зовут тебя? И кто ты отцу Василию?
– Боканёвы мы, из подкулачников, – назвалась молодуха. – А отцу Василию я – дочь духовная… Марьей зовут.
