Одно из лучших произведений Барковой, написанных в Карлаге, — стихотворение «Я когда-то в век Савонаролы…». Баркова откровенно любуется здесь человеком, избравшим судьбу, полную страстей, чреватую гибелью. Причем поэтесса намеренно подчеркивает в лирической героине демоническое, дьявольское начало, придающее историческому персонажу особую жизненную полнокровность:
На лицо прислужницы прелестной
Я взирала, грех в душе тая.
Зло во всем: в привычном, в неизвестном,
Зло в самой основе бытия.
А наутро бедной, темной рясой
Прикрывая стройный, гордый стан,
Грубою веревкой подпоясав,
Стиснув обожженные уста,
Шла я в храм молиться до экстаза,
До истомы дивной и больной.
Но сомненья истязали разум.
И смеялся дьявол надо мной.
Явление дьявола в стихах Барковой карлаговского периода — это прежде всего напоминание об утраченном равновесии в мире и попытка восстановить его через художественную память поэта. Не ведая того, Баркова смыкается здесь с творческими устремлениями М. А. Булгакова, работавшего в то же время над романом «Мастер и Маргарита», в котором, как известно, писатель также «реабилитирует» Зло. Воланд с его свитой был нужен Булгакову, чтобы напомнить о непреходящей мистерии, где история обретает свой глубокий, духовный смысл. Для этого и было необходимо вмешательство Воланда в частную жизнь страдающей женщины, превращение ее в ведьму. Лирическая героиня Барковой в карлаговских стихах — это тоже своего рода Маргарита, вступившая в воландовское пространство истории и ставшая в силу этого провидицей и воительницей.
В 40-е годы Баркова отказывается от какой-либо романтизации жизни. Этим прежде всего объясняется ее поэтическое молчание в калужский период. Но порой все-таки стихи приходили. Замечательные стихи.
В гулаговском архиве сохранилось стихотворение «Чем торгуешь ты, дура набитая…» (первый вариант относится к 1946 г., окончательный — к 1953 г.). В нем мы слышим стон души тех, кто искалечен войной, чей подвиг принижен, растоптан:
Все поля и дороги залило
Кровью русскою, кровушкой алою.
Кровью нашею, кровью вражеской.
Рассказать бы все, да не скажется!
Закоптелые и шершавые,
Шли мы Прагой, Берлином, Варшавою.
Проходили мы, победители.
Перед нами дрожали жители.
Воротились домой безглазые,
Воротились домой безрукие,
И с чужой, незнакомой заразою,
И с чужой, непонятною мукою.
И в пыли на базаре сели,
И победные песни запели:
— Подавайте нам, инвалидам!
Мы сидим с искалеченным видом,
Пожалейте нас, победителей,
Поминаючи Ваших родителей.
По чувству выраженной здесь обиды за народ, одолевший фашизм и преданный отечественными благодетелями, это стихотворение, на наш взгляд, не имеет себе равных в русской поэзии. Пожалуй, сопоставимо с ним лишь «Враги сожгли родную хату…». Но М. В. Исаковский, создавший потрясающий солдатский плач, не мог перешагнуть ту черту, которая разделяет народ и государство. Баркова перешагнула. Между прочим, едва ли не первой в нашей литературе она объяснила на языке поэзии причину появления пресловутого «железного занавеса». Государство боялось «чужой незнакомой заразы», «чужой непонятной муки», ощущаемой народом после победного шествия по Европе. Подавить заразу свободомыслия, не дать проклюнуться личности в человеке — вот на что, по мнению Барковой, было направлено острие государственной политики после войны.
Наибольшее количество стихов в гулаговском архиве относится к первой половине 50-х годов, в особенности — к 1954 году. Если их объединить с уже известными поэтическими произведениями указанного времени, то бесспорен будет вывод: в Инте, в Абези поэтесса пережила «болдинскую осень». Чем объяснить это? Прежде всего тем, что Баркова ощутила свою необходимость. Она была нужна людям, окружавшим ее, тому единственному человеку, которого полюбила.
Сознание включенности в жизнь, пусть и в высшей степени трагическую, приводит Баркову к новому «мы» в ее поэзии. Это не «чевенгуровское» «я — мы» из сборника «Женщина», за которым мечта о вселенском братстве («Отдаю я любовь человечеству свободной Земли и Марса»). Это не дьявольски двоящееся «мы» из ее поэзии второй половины 20-х годов. Теперь Баркова уравнивает «мы» с образом бунтующего поколения, прошедшего самые драматические испытания века. Вспомним, пожалуй, наиболее известное ее стихотворение «Герои нашего времени»:
Героям нашего времени
Не двадцать, не тридцать лет.
Тем не выдержать нашего бремени,
Нет!
Мы герои, веку ровесники,
Совпадают у нас шаги.
Мы и жертвы, и провозвестники,
И союзники, и враги[15].
Отзвук его мы находим и в стихах из гулаговского архива, даже если в них и нет столь отчетливо заявленного «мы». Вот одно из них:
Если взрыв гремит или выстрел,
Не пугайся, иди вперед.
Если сыплются яркие искры.
Ни одна тебя не зажжет.
Если станет внезапно тихо
И не слышны минут шаги,
Это самое страшное лихо,
Берегись, без оглядки беги.
Самое страшное — впасть в неподвижность, в состояние духовной апатии, когда мир перестает видеть в тебе бунтаря, Личность. Лучшие стихи Барковой 50-х годов — о бесконечности бунта, а потому — о бесконечности жизни, любви, человека.
С такой концептуальной направленностью связаны и отчетливые структурные изменения в ее поэзии. Стихи Барковой все в большей мере начинают быть открытыми для повествовательно-эпической, романной стихии. Происходит поворот к классическим традициям русской литературы: к Пушкину, Некрасову, Тютчеву. И конечно, в поэтическом творчестве Барковой абезевской поры отзывается всегда близкий ей Достоевский. Отзывается усилением философского начала, включением в поэзию прозы. В конце концов этот синтез становится знаком высочайшей ценности индивидуального существования, неутоленности души человека.
К сожалению, границы вступительной статьи не позволяют подробно раскрыть выдвинутые тезисы. Для этого нужна специальная работа. И она рано или поздно появится, ведь материал для этого богатейший.
4
До получения архива А. Барковой нам только приходилось слышать о ее крамольной прозе, которая во многом послужила причиной третьего ареста писательницы в ноябре 1957 года. Теперь мы имеем возможность увидеть эти «вещдоки» своими глазами.
Можно понять, почему следователи в самый, казалось бы, пик хрущевской оттепели сочли прозаические произведения Барковой главной уликой ее «преступления»: в своих повестях и рассказах 1957 года она открыто выступает против социального лицемерия, царящего в советском обществе, не стесняясь, говорит об агрессивной тупости первых лиц государства, зло высмеивает международную политику СССР и т. д.
Литературные эксперты в лице кандидата философских наук, члена Союза писателей СССР, журналиста из города Ворошиловграда, основательно потрудившись, исполнили свою работу «применительно к подлости» и вынесли приговор: рукописные материалы А. Барковой имеют антисоветский характер, чернят советскую действительность и своим острием направлены против социалистического строя.
Однако было бы упрощением сводить прозу Барковой к хлесткой публицистике, к политическому фельетону. Вытянуть из произведений несколько актуальных публицистических пассажей, уличить задним числом критиков в штатском в агрессивной советскости сегодня нетрудно. Важнее показать, что проза Барковой, как и поэзия, имеет весьма серьезное художественно-философское основание, что и определяет ее истинную цену.
Прозаические произведения Барковой, несомненно, сопоставимы с литературой антиутопического характера, которая связана в двадцатом веке с именами Е. Замятина, О. Хаксли, Дж. Оруэлла и др. В повестях «Как делается луна», «Восемь глав безумия», «Освобождение Гынгуании» писательница заглядывает в будущее, отнюдь не сулящее человечеству счастья.
Каждая из повестей представляет собой картину неотвратимого движения человеческого общества к гибели. Однако в отличие от классических антиутопий нашего века Баркова в своих прозаических произведениях максимально сокращает расстояние между настоящим и будущим. Писательница склонна думать, что временной резерв стабильности у человечества кончился. Не какое-то отдаленное будущее, а именно сегодняшняя окружающая жизнь заключает в себе смертоносную опасность для всех и каждого.
