— Меня сестра провожала, — сказала Лунева, прижимаясь к обогревателю. — А тебя никто не провожает?
— Савушкин, — буркнул Илья.
— Шутник! — рассмеялась-Александра. — Упаси бог от таких провожатых!
— Меня не спас…
— Потому что ты с самого начала — дурак, — заявила она. — Не по себе дерево рубил, вот и отлетела щепочка.
— Чего-о?.. — протянул капитан хмуро и грозно. — Какое твое дело?
— Ладно тебе! — весело отмахнулась Лунева. — Я про тебя все-все знаю. И про Лидку знаю. От меня можешь не скрывать, — она рассмеялась, — туруханский Отелло…
«Ну сплетники! — подумал Илья. — Это все бабье разнесло, что проверять приходило. Депутаты, воспитатели… Не совались бы, так мы с Лидкой, может быть, и жили…»
— Ты на меня не злись, Илья, — неожиданно грустно попросила Александра. — Мне в этой истории больше всех тебя жаль. Безвредный ты парень, вот тебе и не повезло. Все на сердце берешь, а в нашей жизни, Илюша, больше умом надо, рассудком жить. Ишь, схватил ружье, помчался… Ведь не убил бы все равно! Не убил бы! А тюрьму железно заработал. Ну не дурак ли?
«Дурак, — про себя согласился Рогожников, — чего говорить-то…»
— Вот жену твою в Туруханске Лидией Сергеевной зовут, — продолжала Александра, — а тебя как? Илья с «Золотой», Илюха Рогожников. Уловил разницу? Соображаешь, почему перевес-то на ее стороне?
Рогожников до конца не сообразил, но основную мысль ухватил. Показалось, в холодной рубке потеплело. Он привалил грудью штурвал, облокотился на него и посмотрел на Луневу. «Она же толк в жизни знает, — подумал он. — Ее тоже колотило не раз, умная женщина…»
Саша Лунева появилась в Туруханске лет семь назад. Приехала с мужем, молодым пилотом Ан-2, откуда-то с Урала. Рогожников иногда зимой встречал их на улице и чуть завидовал. Летчик ходил в собачьих унтах, в меховой куртке нараспашку и в любое время года — в фуражке. Высокий, ладный, по‑цыгански смугловатый и веселый. Саша рядом с ним выглядела снежной королевой: белая шуба, песцовая шапочка и лицо белое, с румянцем от мороза. Так уж издавна повелось во всех северных поселках: жены летчиков, капитанов, геологов почему-то были самыми красивыми, самыми приятными, будто их специально отбирают где-то и отдают в жены мужественным людям. Саша работала продавцом в универмаге, все время на людях — так сказать, «на ветру». Туруханские парни иногда заходили в магазин просто поглядеть на нее, без нужды спрашивали какой-нибудь товар, терлись возле ее прилавка, пряча в воротник небритые подбородки. Она же равнодушно глядела мимо и, наверное, думала о своем «летуне».
Спустя три года ее муж разбился. Из-за низкой облачности он прижимал самолет к земле и, пересекая Тунгуску, упал на вершину высокой горы, зацепившись крылом за единственную росшую там березку. Он был еще жив после падения, так как смог выбраться из кабины и уползти метров на сто от самолета. Но очень долго не могли отыскать место падения, так как он несколько отклонился от курса. В поселок его привезли с землей, судорожно зажатой в кулаках, и между пальцев торчали сухие, колючие травинки…
Рогожникова сразила эта смерть. Ему чудилось в ней что-то героическое, необыкновенное, какая-то невыносимая жажда жизни была у этого парня до самого последнего мгновения.
Есть же на земле, думал он, какие-то недосягаемые люди. Они и летать умеют, и жены у них красивые, и умирают они вот так, на лету.
Не прошло и года, как по Туруханску разнеслось, будто вдова пилота уже окручивает мужиков в поселке. То с одним видели, то с другим. Ворчали бабы: мужиково тело не остыло еще, а она крутится уже. Рогожников не верил и однажды с тещей своей из-за этого поругался. Сплетни, конечно, не обошли и Сашу Луневу, но она как-то стойко относилась к ним, не огорчалась, не пряталась от злых глаз и языков, как думалось Илье, а ходила в кино и даже на танцы. Но скоро все-таки уехала в Совречку, где Рогожников встретил ее уже в должности завскладом. «Довели человека! — сказал он теще. — Начесали языки — убегать от вас пришлось! Что за люди, никакого житья от вас!..»
«Умная женщина, — размышлял капитан, пошевеливая штурвалом, чтобы не образовалась продольная качка на короткой штормовой волне. — Взяла и уехала и теперь живет спокойно… Мне тоже надо было: как началась эта заваруха — укатить в Игарку. И провались они все здесь. Витьку бы взял с собой. Прожил бы! Вырулил!..»
«Золотая» уверенно рассекала серые, тяжелые волны, пропал за кормой свежевыкрашенный бакен на «стрелке», потом и сам Туруханск подернулся мглистой дымкой. Встречный ветер бил в деревянную рубку, заставляя вздрагивать ее, — казалось, она вот-вот раздуется, как рубаха на ветру, и сползет тугим шаром в воду. Навстречу, вверх по Енисею, ползли огромные и равнодушные к шторму самоходки типа «река — море», лениво давая световую отмашку. С них доносилась музыка, полоскалась на ветру вместе с бельем, развешанным на корме. Лунева провожала встречные суда взглядом и о чем-то тихо вздыхала. В рубке заметно теплело. Типсин, видимо, успевал бегать в кубрик из машинного отделения и кочегарить печку. Рогожников снял дождевик и остался в старом, засаленном пиджаке, надетом поверх свитера. Ему вдруг захотелось приветствовать гудком каждую встречную баржу и чтобы ему отвечали тоже, но по опыту он знал — не ответят, хоть лопни. Маленькая самоходка с желтой, крупной надписью «Золотая» вызывала у капитанов больших судов улыбку либо полное безразличие. А еще к тому же рявкни гудком — так засмеют вообще. Поэтому капитан молчал и только поглядывал на кнопку сирены. Самоходка терялась в пространстве разлива, и от этого Рогожников спешил скорее войти в устье Турухана. Здесь, среди низких, затопленных берегов, он сразу почувствовал себя линкором, ворвавшимся в тихий пролив. Сразу как-то выросла «Золотая», раздавшись в длину и ширь, и рубка стала выше, и голос гудка басовитым и мощным. Илья разогнул спину и выпрямился.
— Хорошо-то как, черт, а?! — сказал он и улыбнулся. — Сейчас попрем!
Из-за поворота неожиданно вывалился «Вячеслав Шишков», желтая тупоносая самоходка тысячетонного водоизмещения. «Шишков» дал отмашку, и Рогожников, прижавшись поближе к кустам, не удержался, с удовольствием надавил кнопку сирены. «Золотая» трубно гуднула, вспугивая ворон с прибрежных кустов, и эхо понеслось вдоль стремительного по-весеннему и широкого Турухана. Желтый «Шишков», гордо подняв нос по причине пустых трюмов, молча проследовал мимо, оставляя за собой крутую, секущую волну.
— У-у, выпучил глаза, несешься… — проворчал Илья. — Чего тебе в Турухане надо?..
— В Фарково ходил, — предположил появившийся в дверях рубки Вася Типсин. — Полез же, черт…
Лунева грустно взглянула на Илью и погладила рукав мятого капитанского пиджака.
— Эх, Илья, — проронила она, — говорю же тебе: не по себе дерево рубишь.
— Да ну… — буркнул Рогожников. — Наглый, как танк, собака…
Типсин чему-то ухмыльнулся.
— Идите в кубрик, — предложил он. — Я там картошки с салом нажарил…
— Гляди, плавник попадается, — предупредил Илья, передавая штурвал Типсину. — А то потеряем винт.
— Ла-адно… — нехотя бросил рулевой и как игрушку крутанул штурвал. — Не слепошарый…
В кубрике было жарко, иллюминаторы запотели и «плакали». На узеньком столике между двумя рундуками стояла черная обгорелая сковорода, прикрытая эмалированной плошкой, банка с солеными огурцами, лежало несколько белых тугих головок чеснока и хлеб. Александра осмотрела стол и решительно поднялась на палубу.
— Идем со мной! — бросила она Илье. — Открой мне трюм.
— Зачем это? — не сообразил Рогожников. — Чего?
— Такое питание тебе там еще надоест, — отрезала она. — Ты хоть здесь поешь как человек.
Сердце у капитана дрогнуло.
— Где — там?.. — глухо спросил он.
— Где-где… — смягчая тон, проговорила Александра. — В тюрьме.
Илья прикусил губу и полез наверх. От ее прямоты стало не по себе, но слова ее, решительная забота тронули за живое: поешь как человек… Он не был сильно голоден, да и почти не голодал никогда. В другой раз бы, наверное, и отказался от казенных продуктов. Однако сейчас материнское желание Александры подкормить его было таким дорогим и необходимым для Ильи, что он виновато и одновременно благодарно протянул:
— Не беспокойся, Саш, я и так бы…
Она не слушала его. Спустившись в трюм, Лунева взяла пустой ящик и пошла по проходу. Ловко оторвав картонную крышку с коробки, бросила в ящик несколько банок сгущенки, затем достала круг сыру, несколько поленьев колбасы, тушенки, сухого молока и бутылку спирта.
— Помоги-ка, — сказала она, стараясь выломать доски у ящика с яйцами. — Глазунью жарить будем. Ты любишь?
— Ага, — согласился Илья и махом сорвал крышку. — Я их и сырыми, и всмятку, и всяко люблю!
