— Côte dʼAzur[21], — добавила Анастасия.
— И всюду нудистки.
— Надоело! Вот так мне эта Франция…
— Тогда возвращайся.
— Куда это?
— В лоно матки, в ГУЛАГ — откуда я знаю. Десять лет отсидишь, обнимешь свои берёзки…
Стиснув зубы, он пытался засунуть свой документ, мало того, что негодный, ещё и садистски огромный — не по карману. Не отрываясь от беспощадного рисунка, Анастасия осведомилась по-французски:
— Они за Бернадетт поехали, maman?
Ни та, ни другая не подошли, чтобы махнуть рукой или хотя бы бросить прощальный взгляд из окна детской — как раз напротив китайского ресторана «Райский сад».
Дверца хлопнула, отдавшись в сердце.
Люсьен завёл мотор.
Квартал был по-воскресному пуст. На перекрёстке они опустили противосолнечные щитки.
— Только не в Италию, — предупредил Люсьен.
— В Испанию?
— Подохнем от жары.
— Тогда на север.
— You are the boss.[22]
На автостраде в лицо ударил ветер.
И Алексей запел.
Он растягивал ремень безопасности и бил себя по ляжкам — с отчаянием, невероятным самому. Сначала водитель посмеивался, потом присмирел. Когда седок отпал на изголовье, спросил, не Красной ли это армии песни?
— Её.
— А смысл?
— Что от тайги до Британских морей Красная армия всех сильней.
— Нет?
— Да.
— Пентагон бы лучше придумал.
— Пентагона тогда не было.
— Старая песня?
— Юности наших отцов мудацких.
Люсьен тоже стал насвистывать, но, не найдя аналога, замычал что-то из песенного фонда Тысячелетнего рейха, отчётливо повторяя: фрише, фройлих, фест. Алексей смеялся, а француз пел, сводя брови с большим напором. Настроение было отличное, и песня была именно о них — всё ебущих! Бодрых. Радостных. Крепких.
— Часть нашей культуры, нет? Двадцатого века?
Алексей крикнул:
— Не оправдывайся! Never explain![23]
Просто — всё ещё впереди за горизонтом. Лебенсраум. Пространство нашей жизни. Идеальное, как мечта.
Там, вдали…
На станции обслуживания очередь к заправке. Парень, расстёгнутый до небрежно завязанного пупка на белом брюхе, вытирал руки тряпкой и мотал головой, что не может, нет. Слишком много машин, ещё больше народу. Послеобеденная лень, всеобщее похмелье: Франция. Это был целый комплекс, разделённый полотном автострады, но связанный остеклённым виадуком, по которому они перешли на сторону, где ресторан. Невероятно, но идущие за ними поколения продолжали размножаться. Институт брака вроде рухнул, но от юных семей негде было протолкнуться, а в проходах между столиками копошились дети. Они выпили кофе у стойки, после чего обнаружили, что наличных кот наплакал, а свою чековую книжку (которую у Алексея аннулировали за нечаянный минус в банке) Люсьен забыл.
— Ну, ёб же твою…
— Вернёмся. Горючего до дома хватит, — утешил француз.
— А до Брюсселя?
— Может быть. А там?
— Там у меня кредит.
— Какой?
— Неограниченный.
— То есть?
— Читатель.
Люсьен восхитился:
— Ну, русские… Скромностью не страдаете.
— Вперёд!
5.
Ракетами СС-20 летели в них машины галльских любителей быстрой езды, на своей левой то обгоняли они, то делали их, но в целом трафик на Европейской 10 был пунктирен, особенно на их стороне — к исходу уик-энда из давшей Алексею убежище благословенной и самодостаточной страны охотников бежать было немного, так что машины, с которыми они состязались, были почти сплошь иностранцы, на которых передний, поверхностный план сознания эмигранта с известным стажем реагирует уже с «петушиным» автодорожным шовинизмом: вон, дескать, «ростбифы» — британцы — слева держат руль (хотя их абревиатура «GB» вызывает ещё чисто советский рвотный спазм по ассоциации), а вон «капустники» — «D» — на пошлых «мерседесах», при этом бельгийских и голландских вкраплений даже мысленного замечания не удостаивая.
— По этой дороге я уже убегал.
— Когда?
— Я не рассказывал?
Из отчего дома в Гаскони сын отставного полковника впервые дал тягу в пятнадцать.
— Завидую. Там, откуда я, в этом возрасте далеко не убежишь.
— Здесь тоже…
— Но ты же убежал до Катманду?
— Не в первый раз.
— А как было в первый?
На выезде из Парижа юный Люсьен тормознул одного месье, который вёл себя прилично до Компьена, после которого съехал на обочину и сбросил маску. Обстоятельства тому сопутствовали — вечер перед Рождеством, автострада пуста, как заснеженные поля по обе стороны. Когда Люсьен отклонил гнусное предложение, месье распахнул дверцу. Нет, он не вышиб отрока из кабины, как мог бы в аналогичном случае шофёр грузовика, он просто предъявил строптивцу альтернативу, которую беглец и выбрал. Педофил умчался в лоно семьи, а Люсьен поднял воротник, втянул руки в рукава и зашагал по заиндевелому асфальту в том направлении, куда стремился из родной провинции. Шапок во Франции избегают даже в морозы, что сходит с рук разве что парижанам, которых на каждом шагу готов согреть их город. Но вокруг был не Париж, а снежная равнина. Тогда, в конце 60-х, климат ещё не свихнулся, и Рождество подступало старое и люто доброе («Березина!» — как говорят во Франции про мороз). Но люди надвигались уже новые — две-три машины за час ходьбы пролетели мимо. Подросток околел и лёг на дорогу. Наполеоновским воином — только не в России. Он лежал в ожидании смерти, однако очередная машина не только не переехала его, как собаку, но и подобрала в своё накуренное тепло. Женское! Спасительница за рулём оказалась стюардессой авиакомпании «Сабена», сломя голову она гнала по пустынной Франции, опаздывая на рейс Брюссель — Нью-Йорк…
— Надеюсь, дефлорировала?
— Если бы, — с горечью воспоминания ответил Люсьен, теперь водитель сам. — В Брюсселе оставила меня в своей квартире, там чулки висели в душе… Представляешь? Они тогда ещё чулки носили… Обычные нейлоновые, но кончил от одного вида. И сбежал, не дождавшись её из Нью-Йорка.
— Куда?
— Следуя потоку, как учит Лао-дзы. Тогда мы все бежали в Амстердам.
— Не в Катманду?
— Это потом. А вы?
— Мы в основном в себя.
— Потому что русские интраверты?
— Потому что дальше СССР нам было не убежать.
— Ты же сумел.
— Когда? Когда, Люсьен? Земную жизнь пройдя до половины…
— Лучше поздно, чем никогда.
— А вот не знаю…
Рожь не рожь — тучно колосится всё на местах рождественского сюжета.
Лето.
Июль…
Странно впасть в меланхолию — ведь не Россия пролетает мимо. Но без анестезии тянет из-под кожи этот вид саднящую нить ностальгии по изобильно-захолустной окраине — будто сам он родом отсюда, из этой самой ржи без пропасти, и в детстве радио пело не про «могучую, кипучую, никем не победимую», а приторным голосом Шарля Трене, которого так извращённо любит авангардистка Констанс:
Douce France, cher pays de mon enfance…[24]
Франция, колыбель. А разве нет? Разве не здесь он, Алексей, родился, сбросив опыт небытия и начав отсчёт с нуля? Колыбель и могила, куда, Владимир Семёнович, так и сойти мне подростком, поскольку при таком отставании от них не дожить уже до зрелости… Пускай. Сбежим. Эмигрируем. Регрессируем! Снова начнём и подохнем, как дети — в Крестовом исходе сверхдержавы на Запад. Впадём в парадиз. Посреди обречённой этой жизни внезапно и вновь — douce France! Инфантильный оазис, остров детства России… Мерси.
— Вот и граница, — сказал Люсьен.
— Уже?
Слева по дороге возник пограничный пункт, при виде которого майка стала липнуть к груди Алексея. Сбрасывая скорость, Люсьен снял руку и полез за своей carte dʼidentite[25] в куртку у ног, но чёрно-синий пограничник с блестящим от пота лицом отмахнулся белозубо:
— Allez-y, les gars, allez-y…[26]
Машина выползла на ничейный асфальт. Кровь застучала во лбу Алексея, впервые в жизни покинувшего Францию. Отпустили, но впустят ли…
Розовый, как огромный ребёнок, старик в иноземной зелёной униформе улыбался им навстречу…
Но, может быть, коварно?
6.
Королевство Бельгия.
— Септант, нонант, — сказал Люсьен сварливо.
— Что значит?..
— Так они говорят вместо суасант-дис, катраван-дис… Les cons. [27]
Алексей засмеялся — чисто нервное. Он просто не мог опомниться, и не от счастья противозаконного проникновения, скорей, от ужаса. Он был в сложном и глубоком шоке от попустительства к себе — нарушителю. К себе, частице Целого, блуждающей в отрыве, но воспроизводящей весь наследственный узор преступной ментальности. Может, он не просто эмигрант, а по казённой надобности… Агент? И не пассивного влияния агент — оперативник? Террорист?
