Но в тех великолепных письмах звучала плохо скрытая тоска, а так как адресовались письма Адьке, то ясно было, что Колумбыч просто пробует переманить Адьку на юг, играя на его неустановившемся характере.
Одного добился Колумбыч: все кинулись искать на картах тот интригующий городишко, но так его и не нашли, видно, слишком уж он был незначителен для карт.
К весне Адьке подошел отпуск, настоящий шестимесячный отпуск, накопленный за прошлые годы. Адька решил было провести его в родном барабинском селе, но совет умудренных жизненным опытом ветеранов решил, что ему надо ехать на юг, ибо Адьке не приходилось еще переваливать через Урал на европейскую сторону.
Тот же совет разработал краткую инструкцию, как должен вести себя человек на юге. Инструкция сводилась к тому, что на юге положено:
1. Пить много сухого вина.
2. Безмерно валяться на солнце около соленой воды.
3. Крутить легкомысленные романы.
Инструкция не блистала новизной, но, по мнению ветеранов, именно в проверенности ее практикой человечества содержалась сила, способная удержать неискушенного Адьку от разных ненужных поступков.
А уже перед отъездом появился еще один пункт. Начальник экспедиции Смальков, легендарный ветеран картографии, отозвал Адьку в сторону и спросил риторически: «Ты знаешь, что нам предстоит на будущий год?»
Адька знал. На будущий год им предстояло черт знает что. Экспедиция должна была работать в одном отдаленном районе. Район тот был глух и труден, но вся соль заключалась в том, что школа русских топографов еще со времен Пржевальского имеет заслуженную мировую славу и их экспедиции надо было показать работу высшего класса и еще чуть выше, ибо принимать ее будут признанные асы топографической науки.
– Это я к твоему отпуску, – сказал начальник. – У нас щербинка на месте выпавшего Колумбыча. Ты его должен предоставить на место. Езжай к нему, ликвидируй недвижимую собственность и тащи его сюда. Дело не в том, что он нужный завхоз. Я десятки экспедиций провел, человечество знаю и знаю тот редкий кадр, который каменная стена, с одной стороны, и дрожжи для настроения – с другой. Понял?
– Понял, – сказал Адька и отбыл по той же самой дороге, по которой в прошлую осень отбывал Колумбыч. И все было так же, только на сей раз стояла весна, а в столовой не было малого с чайником. Видно, жена его перевоспитала.
Чтобы Адьке добраться до Колумбычевых райских кущ, надо было лететь до Краснодара, а оттуда автобусом двести километров. Дорогу он знал по письмам и дал телеграмму, чтобы не встречали бездельника-отпускника.
Хорошо было сидеть в самолетном кресле: в кармане аккредитивы, позади ничем не омраченное бытие, и впереди свобода, дуй по карте Союза в любую сторону или остановись, выпей в буфете коньячку с лимоном и шагай по неизвестному городу, купи билет на вагонную полку, смотри пейзажи и просыпайся под шум неведомых мест. Поэтому Адька и дал телеграмму. Но первый, кого он увидел, был старый Колумбыч возле зеленой оградки краснодарского аэродрома, все такой же тощий, высокий, только сильно загорел и вроде стал еще прямее. Он смотрел на другой АН-24, прилетевший чуть раньше, смотрел на толпу пассажиров, – все как один в темных очках и цветастых одеждах, и сам Христофор был тоже в цветастой рубахе навыпуск и узких брючках. Со спины просто не в меру вытянувшийся мальчик.
Этот не в меру вытянувшийся шестидесятилетний мальчик прятался от пассажиров с другого АН-24 за телефонным столбом – старый разведчик, око границ, видно, хотел огорошить Адьку неожиданным появлением, а Адька стоял у него за спиной, и смотрел на такой знакомый затылок с аккуратной военной прической, и представлял, как Колумбыч ехидно улыбается, предвкушая Адькино изумление.
Но вот прошли последние цветастые пассажиры, и Колумбыч даже сгорбился в недоумении, и тут Адьке вспомнились долгие дни и вечера, которые они провели вместе, и то, как старый чудак обучал его выхватывать мгновенно пистолет из кармана – пистолет тот брали напрокат у начальника экспедиции, – обучал куче столь же ненужных и столь же увлекательных вещей, вспомнились стариковские руки, которые делали ему массаж и наливали чай в кружку, ставили оптику на его карабин, учили препарировать для чучел птиц с амурских озер, и Адька, весь пронизанный щемящей нежностью, сказал за спиной:
– Привет!
Колумбыч мгновенно обернулся, но Адькин кольт уже неумолимо смотрел в Колумбычев живот, и тому ничего не оставалось, как поднять руки и сказать традиционное:
– Ты выследил меня, грязный шайтан…
– Да, – сказал Адька. – И только бутылкой сухого, повторяю, сухого вина ты можешь купить себе пару минут презренной жизни.
– Какие слова! – вдохновенно откликнулся Колумбыч. – Какая музыка! Покупаю себе два раза по паре минут.
Была уже ночь, когда они выбрались, наконец, на шоссе. «Запорожец» долго кружил среди белеющих в сумерках домишек, а Адька крутил головой, пытаясь разглядеть эти новые места. Вот он, юг, тот самый юг, откуда пластинки привозят «о, море в Гаграх, о, пальмы в Гаграх», и отпускники осенью делятся мемуарами о чудных девчонках, развеселом житье.
– Вот справа, – слышал Адька, – виноградник.
Громадная площадь, и каждый куст на цементном столбе. Дерево здесь года не стоит, сгнивает в плодородной почве. Слева – лиман. Там дикие сазаны даже лодки переворачивают.
– Остановись, – сказал Адька.
Густая темная ночь обнимала их со всех сторон. Свет фар выхватывал придорожный кустарник.
– Слышишь? – сказал Колумбыч.
В чернильной тьме по бокам шоссе что-то скрипело, посвистывало, шебуршало и квакало. Не тишиной, а неустанным ночным шумом, безудержным шевелением жизни была заполнена южная ночь.
Далеко впереди, на бугре, зрачками гигантского зверя вспыхнули фары. Казалось, кто-то дикий, неистовый рыскает по древней степи, выискивая добычу.
– Так Леньку на острова отозвали? – спросил Колумбыч.
– Да, – сказал Адька. – На полярные острова отправился Ленька. Не в виноградник на цементных столбах.
– Ах дурак! Глупый Ленька. Там же тундра. Лед там и тундра. Ты слышишь, воздух какой? А ведь в тундре кислорода и воздуха не хватает. На пятнадцать процентов меньше – научный факт.
– Хватает. Он телеграмму прислал: «Кислорода хватает».
– Иду на взлет, – сказал Колумбыч и сел в машину. Он повел ее тихо, потом громко повторил: «Иду на взлет» – и даванул на акселератор. Крохотный «Запорожец» рванулся в ночную тьму, и Адька, откинувшись на сиденье, думал, что хорошо вот так сидеть в машине, и в голове чуть кружится от кислого вина рислинг, еще он думал, что хорошо иметь друзей. Истинная твоя семья и есть «среди друзей», а не всяких там люлек, пеленок.
Раскаленное солнце яростно рвалось в низкие окна саманного дома. Это солнце и разбудило Адьку. Он посмотрел на часы. «Восемь часов утра. Что же днем-то будет?» – подумал он.
Солнце давило на стекла с неодолимой силой. Адька вспомнил институтские лекции об опытах физика Столетова. Его опыты по измерению давления света считаются верхом экспериментаторского мастерства, а какого дьявола тут измерять: стоило доехать до Азовского моря.
Колумбыча он нашел в саду. Тот сидел на ветхом чурбачке перед загородкой из проволочной сетки. За загородкой бродили куры, голенастые, недавно вышедшие из младенческого возраста особи с ярко-красным оперением.
В одной руке Колумбыч держал толстую книгу, в другой – тетрадку и занимался загадочным делом: смотрел то в книгу, то на огненно-красных кур, делая непонятные черточки в тетрадке.
Вчера они просидели чуть не до рассвета за кислым темно-красным вином из винограда «Изабелла».
– В этом вине, – поучал Колумбыч, – ужасное количество разнообразных витаминов. Человек, который его пьет много и каждый день, заболевает гипервитаминозом, как, допустим, тот, кто поел печенку белого медведя.
После гипервитаминозного вина они пели старые экспедиционные песни.
Лихие это были песни, и Колумбыч наигрывал на своем банджо, неизвестно, где он ухитрился приобрести этот иноземный инструмент, но банджо гудело настоящим экспедиционным басом:
Нам авансы крупные вручили,
доброго пути не пожелав,
в самолет с проклятьем посадили
и отправили ко всем чертям…
От гипервитаминозного вина сухость стояла во рту и голова слегка болела. Солнце медленно ползло на верхушки абрикосовых деревьев и яблонь. Колумбыч все путешествовал между своими курами, книгой и тетрадкой.
За дощатым забором шел разговор:
– Ваня, иди кушать.
– Я уже кушал.
– Что ты кушал?
– Борщ.
«Черт возьми, – думал Адька, – жизнь проста, как кухонная поварешка. Утро. Солнце. И человек уже покушал борщ».
Вчера было хорошо. Покончив с песнями, Колумбыч снял со стены гитару и кончиком ножа, смазанным сливочным маслом, стал наигрывать на одной струне протяжные мелодии южных морей. Таинственный мир, где растут пальмы и пляшут хулу, вошел в низкую комнату саманного дома. Единственно, что хотелось, – жить еще три тысячи лет вот точно так: в трудной своей работе, а потом отдыхать среди своих ребят, пить вино, петь свои песни и знать, что завтра опять будут та же работа и свои в доску парни вокруг.
