Происходило все это в Эскориале, перед завершенной картиной, теперь же он находится в Толедо, перед заказанной, и сердце бьется точно так же.
В этот миг Эль Греко проклинает свое славолюбие, исторгшее его из вольного воздуха Венеции и приведшее под сень Эскориала. Поистине не случайно Филипп повелел придать своему трезво-патетическому монашьему дворцу форму жаровни в память о сожженном на ней мученике Лаврентии, в день поминовения которого полководец Филиппа разбил французов. На этом заостренном коньке крыши поджаривается земной шар, смердит горелое мясо, и костры инквизиции отбрасывают свои всполохи на палитру, нет нужды придавливать пальцами глазные яблоки. Итак, ради трона, ради Филиппова трона принял смерть фивейский легион… однако Ниньо де Гевара подобное толкование не понравилось: нет и нет, легион отдал жизнь за апостольский престол.
Но находясь у себя в Толедо, в своей комнате, Эль Греко вслух засмеялся, и его бледное лицо налилось кровью от смеха. Змея перед именем — поистине лучшая выдумка моей жизни, она сливается с общим колоритом. Гадюка не должна раскрыть имя Эль Греко. А когда на картине будет стоять нарисованный Ниньо де Гевара, ни одной змее не понадобится впредь стоять под моим именем, он снова засмеялся, но на сей раз тише, ибо услышал возвращение слуги. Доктор Газалла вот уже неделю находится в Мадриде, доложил слуга. В Мадриде? Тогда он может быть только в Эскориале, ибо в Эскориале лютует подагра. Подагрой охвачена вся Испанская держава — король, армия, флот — все распухло, не сгибается, не способно двигаться. Какая могущественная болезнь, подумалось ему, болезнь, способная уложить в могилу целый век.
Затем поздней ночью — он все еще лежал без сна — в дверь постучали. Он сам пошел открывать. Завернутый в просторную накидку, вошел Газалла, и лишь достигнув библиотеки, он сбросил с плеч монашеское одеяние. Лицо его на блюде кружевного воротника было смятенным и бледным. «Его Величество позавчера умер». Книжные полки вдруг покосились, столы и кресла вдруг заскользили по полу, словно на сильно накренившемся корабле, Эль Греко широко расставил ноги. «Что теперь будет с нашим миром?» — хочется ему спросить, и он спрашивает. Доктор Газалла широко распахивает глаза: «Что, что вы сказали? А известно ли вам, что король произнес точно те же слова, когда я накануне остался с ним наедине, хоть и ненадолго? Что будет теперь с нашим миром?» Эль Греко повернулся к другу спиной, обратил взгляд к книгам и, словно бы читая сквозь переплеты, промолвил:
— Мое восклицание лишь доказывает, до какой степени мы все, несмотря на внутреннее сопротивление, убеждены в необходимости деспота. Вот уже мы провозглашаем в их же словах их незаменимость. Пора бы всем тем, кто про себя знает, что земля не есть центр вселенной, отказаться от мысли, что один человек может быть центром всего человечества. У нас совсем другой центр. И земля облегченно вздыхает после смерти властителя, даже если сей властитель был более терпимым, чем Филипп, — и слагает оружие, и снимает доспехи, и ожидание невероятного чуда распирает грудь державы.
— Чего нам ожидать? — мрачно пробормотал Газалла, после чего возвысил голос: — Я ненавидел Филиппа так же, как вы его ненавидите, но тот, кто собственными глазами наблюдал, как этот ненавистный умирает достойной короля смертью, все ему прощает. Филипп знал, сколь он ненавистен, он сказал мне: «Газалла, Наша подагра — это ненависть всей страны, но Мы уже привыкли к Нашей подагре, ибо она есть неотъемлемый удел властителя».
Эль Греко улыбнулся с горечью:
— Ох уж эти отважные короли, которые соперничают друг с другом из-за отпущенной на их долю подагры. Нет, Газалла, нет и нет, это все сплошь оправдания, которые призваны задним числом прикрыть собой тщетные усилия. Что кроме нагого отчаяния остается после смешных оправданий у смертного одра?
Газалла серьезно покачал головой.
— Вам не довелось услышать Диего, слугу Филиппа, не довелось увидеть, как этот самый слуга, перестилая ложе короля, споткнулся с его телом на руках. Вы не видели ни лица короля, ни лица слуги, а оба они были в это мгновение сплошная боль. И король еще пытался со стоном утешить своего слугу. «Полно, Диего, сказал он, полно, Мы уже созрели для могилы, тут небольшая встряска может только пойти на пользу». Этот слуга просидел одну ночь вместе со мной перед королевской опочивальней. Он знает больше, чем первый министр. Он знает даже, что последней строкой, которая была начертана рукой короля, стала Его королевская подпись под смертным приговором еретику. Подписывая, он застонал, потом поглядел на своего слугу. «Диего, человек полон скверны, и если он не научился ходить, держась за руку Господа, ему приходится потом учиться ходьбе, держась за руки друзей». Затем он помолился вместе с Диего и повелел тому прочитать символ веры. А под конец добавил: «Это не было предназначено для Нас, Диего, это предназначалось для тебя».
Эль Греко лишь отмахнулся:
— А на предсмертные содрогания своего безумного сына он любовался в глазок на двери арестантской камеры.
Доктор Газалла ответствовал:
— Взгляните на неподвижное солнце среди неба, точно так же стоит и великий король, допуская все, что происходит. Безумный инфант, который поглощает семь фунтов слив и запивает съеденное ледяной водой, после чего нагишом катается по каменным плитам пола, должен по всем законам природы, короче, по воле Божьей непременно умереть!
Эль Греко усмехнулся:
— По всем законам Ниньо де Гевара вы тоже должны бы умереть, дорогой Газалла, ибо ваша новая премудрость касательно солнца и находящей лишь в законах природы свое выражение Божьей воли ей-же-ей опаснее, чем семь фунтов сливы и ледяная вода в животе у Дон Карлоса. Предостерегаю вас, тем более что ваше имя и ваша кровь уже подверглась единожды очищению огнем Святой инквизиции; не забывайте, что Филипп представлял тогда Центр солнца, который не только взирал…
Газалла отмахнулся и запустил пальцы себе в бороду. Ведя далее свои речи, он дергал за нее с такой силой, что голова у него качалась:
— Мой брат Агостино умер в Вальядолиде на костре инквизиции, Филипп же — от подагры. Будь мы бессмертны, не бывать бы и тяге к истине. Краткость отмеренной нам жизни придает человеку активность, и он тщится увековечить исповедь веры. Блажен тот, кому удалось смертью своей остаться на все времена таким вот исповедником. Филипп воздвиг Эскориал, папа — собор Святого Петра, а за вас исповедуются ваши картины…
— Да, да, — и Эль Греко привстал с места, — я исповедуюсь в своих картинах. Я исповедую ту мучительную дугу, которая соединила Эскориал с собором Святого Петра, она и послужит нимбом на портрете Ниньо де Гевары, и людям, которые будут жить после нас, покажется более сносным их страдание.
Шея Газаллы вытянулась над тарелкой кружевного воротника.
— Вы что, всерьез?
Эль Греко засмеялся, довольный.
— Ну и времена же мы переживаем, коль скоро мои слова побуждают такого человека, как вы, задавать подобный вопрос. Или, по-вашему, у Великого Инквизитора должно не хватить духу, дабы предстать перед грядущими временами на портрете?
Газалла в свою очередь засмеялся:
— Почему бы и не так? Вы получили заказ не только серьезный, но и весьма опасный, как мне кажется. — И добавил с прежним удивлением: — И как это вам удалось снискать подобную благосклонность Ниньо де Гевары?
— О, это та же самая благосклонность, которой пользуется зеркало на службе у безобразной женщины.
Глаз Греко подмигнул со всей своей критской хитростью, но тяжелое верхнее веко прикрыло эту хитрость налетом печали, свойственной человеку, уставшему от чрезмерного и слишком пристального вглядывания в лица других людей.
Газалла отреагировал на это подмигивание, но не устало, а с презрением, между щелками век видно было, как бегают его зрачки.
— Кто намерен еще пожить, тот пусть научится лгать.
Эль Греко отмахнулся худой рукой и прислушался к звукам, доносящимся из раскрытого окна. Словно приглушенный зевок ночи пророкотал вдали гром; тяжелый и неподвижный воздух заполнял пространство между ними.
— Нет и нет, Газалла, я должен бы и без этого владеть искусством лжи, ибо я родом с Крита; я мог бы принять из рук сервитов и кармелитов свой наплечник и при случае давать Ниньо возможность пронзать взглядом сии лохмотья, я мог бы сослаться на вполне благочестивые картины, которые Пребосте создавал с помощью моей палитры, я мог бы поджать губы подобно Иниго из Лойолы, мог бы сочинять благочестивые вирши подобно Лопе, а уж некоторые места из Аквинского я просто знаю наизусть… — Но тут Газалла подхватил:
— Вы даже могли бы вступить в братство Святой инквизиции.
Оба засмеялись неслышно, и лица их при этом остались неподвижными. Затем Газалла с угрожающим видом вскинул голову.
