Ознакомительная версия.
Минут через десять они появились вновь.
Пилот забрался в кабину. Через стекло помахал всем рукой, привычно улыбнулся (мне показалось, что он незаметно, как прозрачную маску с улыбкой, натянул её на себя вновь) и тут же, позабыв о нас, повернул голову к приборному щитку и включил двигатель.
Мотор взревел. Всё быстрее и быстрее закрутились винты машины, перемалывающие прозрачный воздух и превращающиеся из отдельных лопастей в едва различимый круг. Опять взвихрился лёгкий снег, и вертолёт, почти скрытый теперь устроенной им же пургой, спокойно оторвался от земли, стал подниматься и одновременно, уменьшаясь в размерах, удаляться от этой поляны, от нас, от посёлка…
Через недолгое время он превратился сначала в зелёный кружок, потом – в точку, исчезнув совсем в голубом просторе неба, словно всосавшего его в себя.
К нам подошёл начальник метеостанции.
– Валентин Семёнович… Выхин, – представился он. – Добро пожаловать, – указал рукой на дверь метеостанции, когда мы тоже назвали себя.
На ходу Выхин сообщил, что до зимовья нас доставит на мотоцикле с прицепными санями Василий Спиридонович Нормайкин, его тесть, который здесь «служит егерем».
– Вам о нём в госпромхозе должны были сообщить… Да вот он и сам катит, – оглянулся Выхин на звук мотора. – Видно, вертолёт услыхал.
Из деревни по укатанной белой дороге в нашу сторону ехал довольно допотопный мотоцикл с прицепленными к нему сзади и болтающимися из стороны в сторону пустыми санями. Он по льду пересёк реку и начал забираться на мыс.
– Ну, пойдёмте в дом, что попусту мёрзнуть, – сказал Валентин Семёнович, открывая дверь. – Василий Спиридонович подъедет – зайдёт.
– Главное, на промысле сильно не задерживайтесь, – продолжал он наставлять нас уже в сенях, пока мы раздевались. – Реки нынче, по всем прогнозам – зима-то вон какая сиротская выдалась – должны намного раньше обычного вскрыться. А из тайги выйти можно только по ним, других путей-дорожек нет… Года три, наверное, назад, – вспомнил он, – парень тут один – как раз на вашем же участке и охотился – припозднился, так его потом ороч местный вместе с напарником его в посёлок едва тёпленьких, в прямом смысле этого слова, привез. Как и живы-то остались, неясно…
«Напутствие, надо сказать, весьма оптимистичное», – подумал я, проходя за Выхиным в комнату.
* * *
«Два дня, – как сказала мне потом баба Катя, жена деда Нормайкина, к которому меня доставил ороч Степан, – слегка перекусив в первый день, я почти все время спал. Причём лежал порой так тихо, что бабка частенько подходила ко мне, иной раз и среди ночи, проверить, не помер ли их постоялец. И только когда я начинал бредить, метаться по постели, стонать – она успокаивалась: “Жи-вой!”»
Окончательно очнувшись, я увидел – за окном яркий солнечный день!
Дед с бабкой сидели за столом на кухне (с кровати мне было видно их в проём двери) и чинно пили чай с баранками и кусковым сахаром вприкуску.
Посреди стола, будто только что начищенный, плескался солнечными зайчиками внушительных размеров самовар.
Дед с бабой Катей о чём-то не спеша вполголоса беседовали. Их дочери Насти, которую я лишь мельком видел перед промыслом, дома, похоже, не было…
– Смотри-ка, бабка! – вдруг в полный голос заговорил Нормайкин, обернувшись в сторону комнаты, где, в промежутке между двух окон, стояла моя кровать. – Жилец-то наш, кажись, окончательно очухался! Глазами шаволит. Ставь кастрюлю на печь – подкрепить его надо. А то совсем дошёл. В чём душа только держится…
Через какое-то время аппетитный запах борща, казалось, совершенно вернул меня к жизни. И я, почувствовав прямо-таки зверский аппетит, попытался сесть в кровати, но голова закружилась, всё куда-то поплыло, и я опять уронил её на подушку.
– Лежи, лежи, не геройствуй пока, – подходя ко мне, осадил Василий Спиридонович. – Мы тебя щас с бабкой покормим. Много-то тебе, правда, нельзя. Почитай, больше суток почти ничего не ел, водичку в основном попивал… А там, глядишь, если силы прибудут, – баньку истопим! Попарю тебя как след ват. Завтрева ведь суббота – банный день. А ты у нас, паря, уже со среды отлеживаешься…
Дед вернулся к столу. Выплеснул в ведро, стоящее на полу у печи, остатки чая. Сполоснул клокочущей струей кипятка, брызжущего из крана самовара, свою фарфоровую вместительную чашку с маленькой трещинкой сбоку и в синих цветочках по краю, смыв остатки заварки.
Самовар всё это время как-то хорошо, по-особому, по-домашнему, уютно, мило не то пыхтел, не то самозабвенно урчал, с небольшими перерывами, будто был полноправным и притом почтенным членом этого непритязательного семейства.
Дед в строгой, раз и навсегда заведённой последовательности стал наполнять свою чистую тёплую чашку. Сначала он на четверть заполнил её горячим молоком с пенкой. Потом из преющего на конфорке самовара заварника налил – более чем до половины – душистого, крепкого плиточного чая, закрасив содержимое посудины в коричневатый цвет. И только после этих процедур долил чашку почти до краёв булькающим кипятком.
К чаепитию он приступал с видимым и невооруженным глазом наслаждением. Покряхтывая от удовольствия после каждого глотка и откусывая попеременно то от сухой, крошащейся в его крепких зубах баранки, то от смоченного в чае, побуревшего с краю куска сахара.
Баба Катя, стоящая у печи и помешивающая деревянной ложкой с длинной ручкой разогревающийся борщ, неотрывно следила за действиями мужа, будто строгий экзаменатор за студентом, пытающимся «содрать» ответ на вопрос со шпаргалки.
Когда дед, жмурясь от удовольствия и в очередной раз крякнув после доброго глотка чая, на секунду замер, она неодобрительно спросила его:
– Ты чё это, дед, чай-покойник-то пьёшь?
Словно уличённый в плутовстве, тот заоправдывался.
– Да я уж последнюю чашку. На верхосытку, так сказать. А ты, Катерина, вместо того, чтоб указывать – постояльца лучше б покормила, а то он голодной слюной скоро изойдёт, – миролюбиво проговорил Нормайкин, заканчивая чаепитие.
– Ты и покорми – раз отпился, а я настоящего, – с нажимом на этом слове, – чайку попью, – ответствовала бабка.
Она передала деду ложку и миску с борщом. Сама же, отойдя от плиты, уселась перед самоваром.
В той же последовательности, что и дед, Екатерина Мартыновна проделала манипуляции по заполнению своей в отличие от дедовой небольшой чашки. Прибавив к этой «чайной церемонии» только ещё одну деталь. В свою, уже наполненную чашку, она маленькой ложкой опустила два небольших, величиною с боб, камешка, вытащив их из железной кружки, стоящей на раскалённой плите. Чай в её чашке забурлил, пузырями поднимаясь снизу. И она, тоже покряхтывая, стала пить кипящий в её посудине напиток.
На самодовольное покряхтывание бабки дед, кормящий меня с ложечки, отреагировал, похоже, давно знакомой им обоим прибауткой: «Всяк пьёт, да не всяк крякат» – и задорно подмигнул жене.
Впоследствии я узнал, что баба Катя родом из маловодного степного Забайкалья, где бесснежные зимы с трескучими морозами – явление обычное. Именно из своих родных мест она, в качестве своего фактически единственного приданого, и вывезла этот обычай пития чая «с камушками», которые раскалёнными кладутся в каждую новую чашку, а уже «испитые» – остывшие, снова подогреваются.
Дед же к этому изыску по-настоящему так и не пристрастился, хотя и делал это «в угоду бабке». Однако при всяком удобном случае от данной процедуры отлынивал, как и от того, чтобы пить чай из маленькой, «дабы он не успевал простыть», чашки, вмещающей в себя лишь несколько хороших глотков, за что супруга беззлобно, но ревностно пеняла ему. И это было, пожалуй, единственное постоянное разногласие, которое сопровождало их в совместной, долгой и порой совсем не лёгкой жизни. Во всём остальном – они жили душа в душу: тихо, мирно, достойно, не суетно. Так, как, наверное, хотелось бы жить каждой семье…»
* * *
В комнату в мягких, сильно пахнущих дегтем ичигах, слегка пригнув голову в проёме двери, вошёл крепкий старик с рыжевато-русой бородой, с докрасна обветренным лицом, в старенькой, потёртой во многих местах, кроличьей шапке, которую он тут же снял.
Молча кивнув всем и ни к кому конкретно не обращаясь, спросил:
– Ну что, на участок сразу отправимся или завтра с утреца зарядим?
– Да лучше уж сразу – до места, – ответил Юрка.
– Лады! – пророкотал крепким голосом дед. На деда, впрочем, совсем не похожий. И больше напоминающий могучий листвень, ударив по сколу которого обухом топора, в ответ слышишь затаённый, звенящий чистый звук.
Василий Спиридонович встал с лавки и, уже от порога, сказал-распорядился:
– Я пока всё в сани загружу, а вы чайку, али чего покрепше, можете перед дорогой глотнуть. А где-то минут через сорок – тронем, чтобы мне в деревню засветло вернуться.
Ознакомительная версия.
