Всю выращенную на своем «поле» махуху Пантелеев был обязан сдавать Николаю Степановичу. Иногда, раз в несколько месяцев, Николай Степанович платил Пантелееву немного денег, по своему усмотрению. Впрочем, в деньгах Пантелеев не нуждался.
Можно было бы, конечно, вернуться домой, там остались старые друзья, родственники, и денег было много (бумажник Пантелеева топорщился разноцветными кредитными картами)… Но как-то незаметно для себя он привык к своему «полю», к Николаю Степановичу, к долгим, многомесячным дням и ночам, к виднеющемуся на горизонте городу, и не без оснований считал себя крестьянином, и было лень и немножко стыдно уезжать.
Надо было начинать работать, тем более что Николай Степанович уже пощелкивал кнутом, пока еще вполне доброжелательно. Из орудий сельскохозяйственного труда у Пантелеева были только руки, потому что другим способом выпалывать плянь было невозможно. Пантелеев присел на корточки и, привычно раздирая руки в кровь, начал полоть.
2002
Папов приехал не просто так, а по делу. Надо было привезти и передать.
Преодолевая полусон, открыл глаза и вышел на нагорной. Пустовато, прохладно. Поезд ускакал в свой туннель, а из другого туннеля выскочил другой поезд, постоял и тоже ускакал. Стало легко, спокойно. Выход в город.
Около выхода из метро за железной решеткой проходит железная дорога. Вернее, даже не дорога, а просто колея, и то, что по ней изредка ездит, нельзя назвать поездами — лишь оторванные от жизни, потерявшие свое предназначение вагоны и лунатические зеленоватые тепловозы.
Прямо, мимо палаточек с пивом и чем-то еще, оставляя позади темноватые дома, к перекрестку, а потом направо. Это (то, по чему шел теперь Папов) можно было бы назвать «улицей», но больше оно напоминало дорогу. Ведь улица предполагает по своим сторонам населенные дома, магазинчики, оживление. А здесь было не оживленно.
Дорога (улица) полого спускалась в небольшую долинку, к потерявшейся в мусоре и траве маленькой речке. А потом опять поднималась, и далеко впереди, на пригорке, ритмично меняя цвета, разрешал-предупреждал-запрещал одинокий светофор. Там, за светофором, ощущалось какое-то шевеление, и продолжение этой дороги имело полное право именоваться улицей. Вечер.
Папов шел, прижимая левой рукой что-то за пазухой, словно сердце болело или, наоборот, стремилось вырваться навстречу радостной беспросветности, разлитой вокруг. Справа было непонятно что: длинное что-то, может быть, забор, вблизи было трудно рассмотреть. А слева — сарайчики, квадратно-оконные одно- и двухэтажные служебные постройки, железные ворота, множество мелких и относительно крупных неопознаваемых предметов, каких всегда много в местах, подобных нагорной. Они, эти строения и предметы, незаметно светились скрытым функциональным смыслом своего существования, и если, остановившись, долго смотреть на эти неприметные скопления, закружится голова, область периферического зрения озарится болезненно-яркими вспышками, все поплывет, и тогда, пожалуй, могут наступить необратимые изменения. Папов знал об этом и смотрел вскользь, искоса, незаметно радуясь молчаливой отзывчивости этих, на первый взгляд, бесполезных вещей и построек.
Тихо прошуршала речка, и Папов шел уже в гору, не без удовольствия преодолевая силу земного притяжения. Из маячившего слева грозно-черного леса донесся протяжный гудящий звук, как будто замычало живое существо или совершил положенное ему действие механизм, предназначенный для извлечения именно таких звуков. Забор (или что-то другое, длинное) кончился, и показалось небольшое открытое место, у края которого приютился ларек, тоже, как и у метро, с пивом и чем-то еще. Было еще время, и Папов, отклонившись от курса, подошел. У ларька, прислонившись лбом к витринному стеклу, неподвижно стоял человек-мужичок. Окошко было открыто, и внутри покойно существовала продавщица. Человек вроде бы спал. Продавщица бодрствовала.
— Вот, я вижу, у вас тут пиво, и джин с тоником, и полусладкие вина. А нет ли чего-нибудь покрепче, чтобы градусов сорок? — спросил Папов. — Например, водки?
Казавшийся спящим человек оторвал лицо от стекла и, доброжелательно глядя на Папова, стал произносить слова:
— Нет-нет, что вы, здесь водки нет, разве вы не знаете, что в таких вот палаточках нельзя продавать напитки крепостью более 28 градусов, это запрещено законом, а у нас тут все по закону, только, как вы изволили выразиться, пиво, джин с тоником и полусладкие вина, а если водка или, к примеру, виски, то вам надо вон туда, — и кулаками стал показывать в сторону далекого мигающего светофора, — там «Перекресток», и другие есть супермаркеты, и небольшие магазины, в которых обычно покупают продукты небогатые местные жители, идут с работы домой и покупают хлеб, масло, молоко, а в супермаркетах можно найти все что угодно, и йогурты, и лук-порей, и колбасу украинскую жареную, и корейскую псевдоспаржу, которая на самом деле никакая не спаржа, а ее делают из сои, корейцы придумали, молодая развивающаяся экономика, азиатский тигр, просто из сои, но все равно вкусно, и конечно водка есть тоже там.
Замолчал, опять прислонился лбом к стеклу и как будто заснул. Продавщица: а вы возьмите пивка. Папов купил приятно холодную жестяную банку пива и выпил. Надо было идти, и Папов, слегка заторможенный пивом, пошел.
Открытое место закончилось, и справа потянулись какие-то вроде бы гаражи, стоящие как попало, образуя углы. В одном из таких углов Папов увидел облезлую, изъеденную ржавчиной машину, так называемые жигули, а рядом с машиной — стоящего спиной к дороге и лицом к глухой стене Кику Мелентьева. Он мочился.
— Кика, — тихонько окликнул Папов.
Кика повернулся к Попову, продолжая свое.
— А, — сказал Кика, — сейчас. — И опять отвернулся к стене. Брызги летели во все стороны, и вокруг Кики образовывались лужицы и сыра земля. Папов, глядя куда-то вправо и вверх, стоял.
— Ну все, — облегченно произнес Кика, путаясь в пуговицах и вылезающей из ширинки рубашке. — Привез?
— Привез.
— Давай сюда.
Папов вынул из-за пазухи бумажный сверток, плотно обмотанный со всех сторон клейкой лентой. Сверток вздрагивал и бился, как будто в нем было что-то живое, умирающее.
— Ого, — Кика Мелентьев оценивающе взвесил сверток на ладони. Сверток рванулся, упал с ладони на орошенную землю и попрыгал в густую траву около забора.
— Ишь, шустрое, — Кика догнал сверток, поймал, поднял с земли и бросил в бардачок жигулей. Одобрил Папова:
— Молодец, растешь. Толк выйдет.
— Понимаете, Кика, я просто не мог поступить иначе. Я слишком уважаю Павла Иннокентьевича.
Кика постепенно сползал в какую-то странную веселость.
— Эх, инокентич, инокентич, старый пердун! — весело пропел-прохрипел Кика. — Гуляй, залетныи-и! — и, вскидывая руки и притоптывая среди луж, пустился в тяжеловесно-основательный и в тоже время слегка безумный пляс вдоль забора, вокруг жигулей. Запыхался, остановился, на некоторое время закрыл глаза. Потом открыл и вернулся в нормально-повседневное состояние.
— Ну, ладно. В общем, все нормально. Деньги получишь завтра у Нелли Петровны, в триста второй комнате, знаешь, на третьем этаже, около лифта. Если что, я буду к тебе обращаться в таких случаях, ты вроде парень нормальный. Не против?
— Конечно, обращайтесь. У меня сейчас свободного времени много.
— Ладно, если что, позвоню. Телефон твой у меня есть. Тебе до метро?
— Да я могу пешком…
— Садись, садись. Подброшу.
Папов угнездился на переднем сиденье. Из-под крышки бардачка доносились звуки борьбы или возни. Кика долго заводил, ворочал рычагом переключения скоростей. Ручной тормоз не работал, и машина медленно покатилась задним ходом к дороге. Наконец завел. Скрипя рулем, развернулся. Проехал метров пять.
— Ну все, тебе налево, мне направо. Давай. Молодец.
Папов вылез. Кика в своем переутомленном экипаже, с воем, поехал к тому одинокому светофору, который все время видел Папов, когда шел к месту встречи, и за которым, говорят, располагаются супермаркеты и оживленная жизнь.
Со стороны леса опять донесся протяжный животно-механический звук. Приятный тихий вечер, светлое пока еще небо, скоро ночь. Папов немного постоял, дождался, пока тусклые красные огоньки кикиных жигулей скроются за поворотом, и пошел к метро.
2002
Новогодняя сказка
С высоты двенадцатого этажа, через широкое, слегка дымчатое окно хорошо видно всю площадь Павелецкого вокзала, сам вокзал и примыкающие к нему со всех сторон куски города.
Слева широко изгибается вдаль Садовое кольцо, испещренное транспортными средствами. Машины то и дело сталкиваются, расшибаясь до невозможности восстановления. Водители вызывают друг друга на дуэль, размахивают бейсбольными битами и страховыми полисами. Троллейбусы неуклюже лавируют. Все это медленно, как пища в кишечнике, продвигается к зияющему туннелю под Таганской площадью и исчезает в нем навсегда.
