— Ты собираешься за семью мстить, или нет!?
— Как мстить… откуда мне знать, где тот майор? Он сейчас поди воюет… Может, и в живых нет его!? — растерянно отвечал Исмаил, предчувствуя, что Ваха не просто так зашёл к нему.
— А ты и рад… надеешься, что другие убьют!? Ты хоть пробовал его искать? Какой ты чеченец, если зло оставляешь безнаказанным, — уже слегка захмелевший Ваха с ненавистью сверлил взглядом Исмаила. — А я вот не успокоюсь, пока ему глотку не перережу. Ты зря надеешься, что он подох. Жив он… здесь в Москве. Я ж не ты… Но и ты не отвертишься, вместе мстить будем.
— Как в Москве… где? — услышав новость, Исмаил сразу как будто съёжился.
— Мы выяснили, где он работает, где живёт. По выходным он из Москвы уезжает за город, там фазенда у него. Сука, разбогател тут. Мстить будем как положено, во имя Аллаха и лучше не в Москве. Твоя задача проследить за ним, когда он на эту свою дачу поедет, выяснить, где она у него, сколько человек в семье… Понял?
Исмаилу показали бывшего майора Сурина — он на своей «Тойоте» возвращался с работы. Исмаил должен был выждать момент, когда тот отправится на дачу. Хозяин, с пониманием отнёсся к просьбе своего менеджера об отпуске — он тоже считал кровную месть высшим из всех человеческих законов. Зная, когда по утрам Сурин выходит из своего подъезда, Исмаил следил за ним из одолженных для такого дела неприметных «Жигулей». Первый раз он проморгал его отъезд за город, так как не сомневался, что тот поедет на машине, и он «сядет» ему на хвост. Но Сурин поехал сначала на работу, а оттуда, почему‑то оставив машину, пошёл прямо в метро, и пока Исмаил выскакивал из‑за руля и бежал следом, «объекта наблюдения» на перроне уже не было… По тому, что Сурин отсутствовал два дня, причем выходных, Исмаил осознал свою промашку и в следующий раз преследовал его уже пешком, правда, это случилось почему‑то в пятницу.
Исмаил очень опасался, что майор заметит слежку, и был крайне осторожен, не садился с ним в один вагон ни в метро, ни в электричке. К счастью майор смотрелся явно чем‑то озабоченным и не особенно часто оглядывался. Привычка выслеживать дичь в горах помогла — Исмаил остался незамеченным. Когда приехали в посёлок, опасность, что на него станут обращать внимание, как на "лицо кавказской национальности", резко возросла. Выяснить в какой дом пойдёт Сурин, тоже оказалось сложно, ибо тот сначала минут пять таскал повисшую на его шее девчонку, видимо свою дочку, потом чинил забор и пошёл к дому с тыла. Как только Исмаил убедился, какой именно его дом, он развернулся и поспешил на станцию, чтобы вернуться в Москву — в электричке он чувствовал себя спокойнее, ибо там постоянно ездили кавказцы‑торговцы
Сурин в состоянии «смятения мыслей» просидел в своём травяном укрытии ещё некоторое время и только тогда, будто только пришёл, предстал перед женой и сыном. Радость Лены, вызванная его нежданным появлением, тут же сменилась разочарованием, когда она узнала, что он уже завтра должен уехать для заступления на дежурство с субботы на воскресенье. В то же время жена вела себя так, будто ничего особенного за десять минут до того не произошло, впрочем, так же как и сын, который лишь поздоровался, продолжая работать на «плантации». На вопрос: как дела, что нового? Лена лишь отмахнулась:
— Да что тут может быть нового… ничего, мы вот работаем, а Ирка гуляет. Небось, видел её?
Так и эдак Сурин пытался "подвигнуть" жену к объяснению, но та, похоже, была совершенно искренна, вела себя, как ни в чём не бывало. Она сначала накормила мужа с дороги, потом пошла заканчивать стирку. Спросить в лоб: что за странные игры затеяла она с сыном, и что там случилось… в душевой? На это он почему‑то так и не решился, хотя только об этом и думал.
Поев, Сурин пошёл пилить и колоть дрова, ибо получалось так, что еженедельный субботне‑банный день переносился на сегодня, пятницу. Сын терпеливо и безропотно собирал жуков, а Лена постирав, вывесила бельё. Ближе к обеду Сурин всё же задал "наводящий" вопрос:
— А Антошка, что сегодня смирный такой, пашет, спины не разгибая, даже не возмущается?
— Возмущался, ещё как, с ребятами в волейбол, видите ли он договорился. Моду взял каждый день там пропадает. Ремнём по заднице получил и перестал возмущаться, — совершенно спокойно ответила Лена.
"Ничего себе, это называется получил, только не понятно кто кого там… по заднице", — размышлял про себя Сурин, не в состоянии понять почему жена скрывает от него случившееся и ещё больше удивляясь её не показному спокойствию. "Может она боится признаться, что уже не справляется с сыном? Но нет, непохоже. Неужто считает, что он ничего не должен знать? Странно…"
На обед вся семья собралась в саду за столом, установленном под раскидистой старой яблоней. Дети старались как можно скорей проглотить пищу: Иринка спешила к подружкам, с которыми они договорились идти купаться на пруд, а Антон надеялся, что его, наконец, отпустят на волейбольную площадку. Лене эта спешка не нравилась. Она уже облачённая в халат и фартук недовольно выговаривала дочери:
— Какое купание… не видишь, дождь собирается.
— Какой дождь, с самого утра такая погода, — плаксиво возражала Иринка, давясь салатом из редиски и лука.
— Знаю я эти ваши купания. Перед мальчишками будете выделываться. Рано ещё в купальниках дефилировать.
— Ты что, мам, мы ж просто… жарко ведь, — густо покраснела дочь.
— А ты, что колорадцев уже всех собрал? — мать перекинулась на сына.
— Нее… не успел… Их же там на каждом кусту, и чуть не под каждым листом кладки. Вон у меня все руки от них жёлтые, не отмыть, — виновато запричитал Антон.
— А кто заканчивать будет… Пушкин, что ли?!
— Да ладно Лен. Я баню затоплю, и пока топится, по рядам пройдусь. Там же немного осталось? — пришёл на помощь сыну Сурин.
— Да пап… немного, четыре ряда всего. Я покажу, где закончил, — затараторил Антон, благодарно заглядывая отцу в глаза.
После обеда дети как можно быстрее покинули дом, опасаясь ухудшения настроения матери. Они не были лентяями, они были детьми, а почти все дети до поры не любят домашней работы, даже те, из которых потом вырастают настоящие "пахари". Сурин надеялся, что жена станет откровеннее, когда детей дома не будет. Но Лена как будто напрочь забыла о произошедшем утром. Она по‑прежнему вела себя естественно, помыла посуду, промела дом, и вновь в купальнике вышла к мужу на картофельную делянку.
Сурин собирал колорадцев в банку, чтобы затем сжечь их на железном поддоне. Лена стояла рядом, и попеременно поворачиваясь к солнцу то одним, то другим боком, рассказывала о скандале, который случился позавчера вечером у соседей напротив:
— Представляешь, уже часов десять вечера, мы все у телевизора, окно открыто… Тут вдруг кто‑то соседке по окну как загрохочет. Сильно так, как стекло не разбил, удивляюсь. Я к окну, гляжу мужик. Ну, я тебе, помнишь, рассказывала бывший муж этой Фаины. В окно ей стучит и орёт, материт её, что, говорит, сука, с черножёпым связалась, сейчас я всех вас тут подпалю… Ну, ты что не помнишь, я же рассказывала, что у неё сейчас азербайджанец в примаках живёт. Ну, он орал, орал, а к нему так никто и не вышел, только окно открыли, он и угомонился. Думаю, ему этот "чёрный" на выпивку отстегнул…
"Добив" жуков, Сурин натаскал воды и затопил баню. Лена то уходила в дом, то подходила к нему. Но он так и не дождался объяснений, а сам спросить не отважился. Около семи часов пришла с пруда Иринка. Мать сразу погнала её в душ ополаскиваться:
— Давай, давай, в этом пруду кто только не купается, и собаки и всякая пьянь, бомжи. Сейчас же всё с себя смой, в баню я тебя такую не пущу…
Дочь с недовольной миной поплелась в душ, но там проплескалась под струями нагревшейся за день воды до тех пор, пока мать не выгнала её и оттуда. Запыхавшийся и довольный Антон прибежал, когда баня была уже готова. Первыми по ещё не большому жару мыться пошли мать и дочь. Иринку заставить париться можно было только втащив в парную за волосы. Потому Лена, намылив и окатив водой только начинавшее круглиться и бугриться на груди, бёдрах и животе тело дочери, отправила её, закутав в махровый халат, в дом.
— Всё, иди. Скажи отцу, чтобы шёл, — напутствовала её Лена, и уловив лукавый взгляд дочери на себя раздетую, тут же взорвалась, — Я тебе сейчас зенками постреляю, я тебе приколюсь, сопля зелёная, а ну марш отсюда, то же мне, нимфетка с мыльной фабрики!
— Ну ты чё ма… я ж ничего, — сразу стушевалась дочь, красным круглым лицом в капюшоне халата похожая на матрёшку, и уворачиваясь от пухлой руки матери, вознамерившейся отвесить ей оплеуху, скрылась за дверью предбанника.
Тем не менее, дома Иринка с той же двусмысленной улыбочкой сообщила уже отцу:
— Пап, тебя мама в баню зовёт.
