P. S. Очевидная незавершенность текста нуждается в пояснении.
Это начало автобиографической повести, которую я задумал в лагере, в начале 80-х годов. А что было делать? Писать мне было строжайше запрещено, ибо я за то и сидел. Не писать я не мог. Еще в тюрьмах (СИЗО) постоянно обращались ко мне сокамерники с просьбой написать жалобу на ведение следствия, на приговор. А как откажешь, если многие приговоры действительно были сляпаны, и следствие зачастую велось с угрозами, избиениями, подтасовкой фактов. Я же сидел с уголовниками, в основном это были малообразованные ребята и мужики. А я был в очках, и звали меня «профессор».
Моя политическая статья 190, введенная в 1966 г, при Брежневе, предусматривала только уголовные камеры и зоны, где содержали по этой статье только одного человека. Ты, мол, за народ, ну так и посиди, поживи с этим народом. Такова была логика «народной» коммунистической власти. Не случайно в 1989 г. на съезде народных депутатов СССР первой отменили именно эту статью. А меня, значит, реабилитировали.
А пока на зоне администрация первым делом предупредила меня, чтоб я ничего не писал. И жалобы зекам тоже. Я не послушался, и меня посадили в ШИЗО (штрафной изолятор): «Хватит лить грязь на администрацию, на Советскую власть».
Но чем-то надо было занять мозги. В библиотеке собрание сочинений Ленина 30-х годов. Вот я для отвода глаз конспектировал. Где, когда? Ведь личного времени практически не было. В библиотеке не посидишь, в казарме условий не было. А день — на работе, рыли ямы под какой-то фундамент. Был у нас там вагончик. Для перекура, спецовки, зимой — для обогрева. Бригада отгородила там закуток, сделала что-то вроде стола и освободила меня от лома с лопатой. Я писал там жалобы — они стекались уже со всей зоны. Конспектировал Ленина, пытался писать что-то свое. Приближение кого-либо из администрации было заметно со стройки, и меня сразу предупреждали. Я прятал бумаги и выходил.
Так я начал вот эту автобиографическую беллетристику. Думал: ничего особенного, никакой политики. Воспоминания детства. Если найдут, не подкопаются. Кусками буду передавать жене на свидании.
Тем не менее, глаз за мной всегда был. Еще когда я только прибыл на зону, хозяин сказал: «Каждый ваш шаг нам будет известен». Стучали везде: в отряде, в бригаде. Некоторые мне в этом сами признавались. Успел я передать лишь этот текст, который сейчас предлагаю читателю. Остальное сожгли. Однажды зимой в 6 утра на подъеме пронеслось: горит вагончик. Сгорел дотла вместе со спецовками, маргарином, моими бумагами… Ну кто ночью смог поджечь? Оперативники не скрывали: «Тебя же предупреждали, чтоб не писал». И перевели в цех, делать прищепки. Где зимой, сидя на металлическом стуле, я заработал геморрой.
После освобождения в августе 1983 года мне нельзя было жить не только в Москве, но и в областных городах. Ни жилья, ни работы, и документы украли. Пять лет я проболтался в лесах, то — в геологии, то — в турбазе кочегаром. Задумал трилогию «Лютый режим». Первую книгу «Московские тюрьмы» я написал. Следующие должны быть «Зона» и «Изгой». Особенно рвался дойти до «Изгоя» — мало прописанный сюжет в лагерной литературе. Когда тебя вроде бы освободили, а места в родной стране нет, и друзья, бывшие коллеги шарахаются.
Не получилось. «Московские тюрьмы» я предложил сначала в «Советский писатель». Получил рецензию — донос в КГБ от Ю. Скопа. Знакомый редактор спешно вернул мне рукопись, пока рецензия не пошла дальше по назначению. Я отправил книгу в Париж, в «Русскую мысль», и в Америку друзьям. В результате она где-то прозябает здесь в Москве — в архиве фонда Солженицына.
Написано несколько глав второй книги «Зона». Так они рукописные и лежат у меня по сей день. С перестройкой, с последующей революцией много было работы в самиздате, основал свой журнал «Права человека». Да надо было зарабатывать на кусок хлеба. Тут уж не до трилогии. Тем более, никто не печатает. И только на пенсии, начав писать рассказы, наткнулся на забытую лагерную рукопись, которую сейчас предлагаю.
Зачем? Ну, не пропадать же. Может быть, кому интересно. А главное, здесь несколько слов о матери. Всю жизнь, где бы я ни был, она была рядом. В тюрьме и на зоне не пропустила ни одного свидания. Регулярно писали друг другу. Недавно она умерла. Но успела ознакомиться с этим текстом, я выслал ей в Хабаровск. Спросил: сколько мне было лет в той туркменской землянке? Она сказала: два с половиной года. И теперь, когда я осиротел, а жизнь продолжается, мне особенно дорога память о матери.
2009 г.
П. В. Симонову посвящается
Последнее время часто думаю об актрисе Евгении Симоновой. А теперь вот уже просыпаюсь с мыслью о ней. Значит, надо писать, в чем тут дело. Иначе не проходит.
Не в ней, собственно, дело. Ни разу не видел ее в театре. А в фильмах она не звезда, естественная такая девочка, каких, наверное, много. Дошло до курьеза.
Недавно, так уж случилось, по телевизору смотрел кино «Валентина» Глеба Панфилова по пьесе, кажется, «Прошлым летом в Чулимске». Старый фильм. И этот молодой, гениальный иркутский драматург Александр Вампилов давно погиб на Байкале. А пьесы до сих пор идут в разных театрах. Вот такой он драматург, как в XIX веке Островский. Наш бытописатель.
Ну, в кино-то Чурикова, жена Панфилова. А в главной роли «Валентина» — девочка, я был уверен — Симонова. Не буду пересказывать, это отдельная тема, но кино мне не просто понравилось — я полюбил этот фильм. И Валентину, конечно. Оказалось, ее играла Дарья Михайлова. Дай Бог этой девочке! Но мне уже всюду мерещилась Симонова.
А еще до этого смотрю в газете анонс спектакля в клубе «Эльдар», где-то на Ленинском проспекте. Играют двое: Симонова и Маковецкий. Где этот «Эльдар»? Сейчас ведь так много переменилось. А хотелось сходить. Но там не постоянная площадка, актеры играют в разных театрах. А тут, наверное, антреприза какая-то. До сих пор не знаю, где этот театр и вообще что это такое. Жалею лишь о том, что пропустил спектакль. Очень хотелось бы видеть Симонову и Маковецкого. Тем более, что с Сережей я знаком. Он приглашал на свои спектакли. То в «Маяковку», потом смотрю — он уже в Вахтанговском, потом фильмы, антрепризы — я уж не знаю, где искать. Да и не такой уж я театрал, чтобы специально домогаться чего-то.
А актеры эти мне очень симпатичны. С Сережей мы встречались в одной интересной компании. На выставке в музее Современного искусства, где выставлялся А. Бибин, открытый нечаянно в Павлодаре Е. Евтушенко. Честь и хвала этому пижону, хотя в личном общении он разочаровывает больше, чем в последних писаниях. Но великого художника Бибина он открыл, вытащил его из захолустья, и за это ему большое спасибо.
Там, у Церетели, мы все и познакомились: Евтух, Панфилов, Маковецкий. Я писал о Бибине. Сидели, пили вино. Дал посмотреть каталог Сереже, ему не достался. Так вот наскоро, за столом, пообщались. Вещал, конечно, Евтушенко. Но все мы ушли немного поговорить и сфотографироваться.
Я почему об этом рассказываю? Потому что Маковецкий играл с Симоновой. А я не видел. Теперь в тоске и рыданиях. Можно, конечно, найти, сходить в театр. Но, во-первых, я не театрал. Во-вторых, меня интересует Симонова даже не как актриса, а как дочь моего замечательного друга — Павла Васильевича Симонова. Вот о нем я и хочу рассказать.
То, что эта знаменитая актриса — его дочь, я узнал много позже. А с ним мы познакомились где-то в середине 70-х.
Заочно — даже раньше. На философском факультете был у меня друг — Миша Ханин. Присылает он мне, не помню куда — то ли в армию, то ли домой — синенькую брошюру из общества «Знание» — «Информационная теория эмоций». Автор — П. В. Симонов. И чего-то Миша там подчеркивает. Но где я? И где эмоции? Информационные? Но брошюрку оставил.
Лет этак через 10 я работал в Институте социологии, готовил диссертацию. В отделе труда по мановению свыше создали сектор «Социалистическое соревнование». Начальником у нас была Ирина Ивановна Чангли. Известный лектор и абсолютно ортодоксальная коммунистка. Внешне у нас были хорошие отношения, она даже числилась руководителем моей диссертации, хотя никакого отношения к ней не имела. Да Бог с ней. Но она предложила мне войти в это фуфло — сектор «Социалистическое соревнование». А кто ж там будет работать, кроме идиотов. Чего-то мы переглянулись, и вижу в глазах, мол, надо, Леша, надо. Я человек зависимый, подчиняюсь. И приступаю к теме.
Что такое «социалистическое соревнование»? То же самое, например, как социалистическая физика или астрономия. Отбрасываю «социалистическое» и начинаю заниматься соревнованием. А это уже не фуфло, не агитка на заводских плакатах. Это реальная проблема. Здесь и Кант, и другие философы.
