Ничего не осталось от мест, связанных с его прошлым, - домá, где жил он в детстве и в юности, снесли, или там поселились чужие люди. И хотя ни собственность, ни деньги, если только их нельзя было раздать друзьям и знакомым, не представляли для него никакой ценности, утрату прошлого он ощущал так, словно у него что-то отрезали. Он больше не мог попасть в места, по которым иногда ещё бродил во сне, и если ему удавалось проникнуть туда, то только тайком.
* * *
Было непонятно, откуда он отправлялся, но по сюжету полагалось соблюдать строго установленные правила: чтобы вернуться на Итаку, надо не бояться опасностей и не отступать. Он искал дорогу к родительскому дому, и хотя казалось, что до того рукой подать, блуждал в горах по каким-то зарослям, уходя всё дальше и дальше от цели. Он то карабкался вверх по тропинкам, помогая себе руками, то сбегал вниз, и ничто тут не напоминало ему знакомых с детства мест. Всё вокруг было чужим, но всё же он не отступался от своего намерения и настойчиво пробирался вперёд, хотя на пути странным образом то и дело возникали новые препятствия, а на душе делалось тревожно. Там, где горы резко обрывались вниз, в пустоту, ему приходилось делать большой крюк. Постепенно горы всё теснее обступали его со всех сторон, и он понимал, что отдаляется от моря. Потом он видел снег на вершине горы и удивлялся: в этих местах с их благодатным климатом снега не бывало никогда. Он начинал сомневаться, стоит ли идти дальше, - и просыпался, усталый и разбитый, словно и в самом деле лазил по горам.
Сон повторялся и после её скоропостижного ухода, но обстановка была другой. Теперь он шёл по улочкам городского квартала, где провёл большую часть своей жизни. В их хитросплетении для него не было секретов: он знал тут всё как свои пять пальцев, знал каждый закоулок и проходной двор. Тем не менее, идя вперёд, он постоянно почему-то оказывался позади, всё больше отдаляясь не только от своего района, но и вообще от огромного города. Теперь он видел город откуда-то сверху (с Сакре-Кёр или с башни Монпарнаса?). И как отыскать в том людском муравейнике, в огромном, запутанном лабиринте улиц свой дом? Он любил ходить пешком и умел ориентироваться в городе по карте, но теперь навыки эти ему не помогали. Даже реку он не мог найти! Мелькали лица незнакомых или полузабытых людей, которые не были ни его друзьями, ни добрыми знакомыми: старый моряк из Сен-Тропе, хозяйка гостиницы в городке Роскофф на побережье Бретани. И только потом, вспоминая свои ночные блуждания, он понял смысл этого сна: то были места, где они с ней жили какое-то время или вместе проводили лето. Но она сама даже не промелькнула в этом сне.
* * *
Когда они проводили свой первый летний отпуск в теперь уже снесённом родовом поместье, он удивил её, легко распознавая на небе ярко сверкавшие созвездия: Большую Медведицу, Кассиопею, Орион, Лиру со звездой Вега. Двадцать два года тому назад отец - или дядя? - научил этому его и братьев. Дело было на той же террасе, где теперь они с ней наслаждались ночной прохладой после знойного и утомительного дня. Детям вся Вселенная представлялась тогда большой игрушкой, сделанной только для забавы и удовольствия. Им казалось, что знать название звезды - значит превратить её в частицу своего маленького безмятежного мира.
Теперь всё изменилось. Звёзды смотрели на него в упор, не отрываясь, и во взгляде их было что-то тревожащее. Волшебный рисунок созвездий сменился бездонным враждебным миром, грохочущим и неистовым. Мир этот родился в результате рассеивания бесчисленного множества и постоянного расширения газов. Его рождение сопровождалось яростным разрушением: вспыхивали звёзды, сталкивались силы притяжения и отталкивания, сверкали облака звёздной пыли, затягивали в зияющую бездну чёрные дыры. Сидя на маленькой, затерянной в этом мире террасе на крыше дома, он смотрел на звёздное небо, пытаясь представить себе немыслимое ускорение материи: вспышки сверхновых с их мощнейшим излучением, мириады вновь образующихся звёзд, причудливые туманности, рождающиеся и тут же исчезающие эллиптические галактики. И смерть, от начала начал пожиравшая всё живое на земле, была лишь подобием прожорливости космоса, где звезды ожидала та же судьба - водоворотом затягивало их в бездонную воронку. И разве его собственная жизнь не превратилась уже в обманчивое сияние погасшей звезды?
Холод, неистовство и безмолвие ночи окутывали его, как одеялом. Он вспомнил свои сомнения. после того как в молодые годы начитался Паскаля, вспомнил, как бился над решением дилеммы, возникшей в его сознании после чтения Кьеркегора. Жизнь была не сном, а видением, которое с годами и опытом становилось всё более и более осязаемым. Пытаясь выйти из него, ты всё равно оказывался в мире - видение не исчезало, оно длилось, и оно будет длиться, неумолимо безразличное к своим созданиям, без конца повторяющим один и тот же цикл перехода от сумерек к прозрачности.
* * *
Каждый раз, глядя на это, он вспоминал ритуальные брачные танцы насекомых, когда самцы являют чудеса балетного искусства, достойные Большого театра. Младший из детей, когда ему только-только исполнилось три года, по утрам влетал к нему в кабинет; появление его предварялось топотом на лестнице и шумом. Малыш распахивал створки двери и, едва переступив порог, начинал отбивать чечётку, глядя на него своими чёрными, горящими глазами. Подражал ли он увиденному по телевизору, или так работало его собственное воображение? Ребёнок танцевал самозабвенно и непринуждённо, как завзятый сердцеед, и, хотя повторялось это довольно часто, всегда был неизменно очарователен. Он ритмично стучал башмачками по ковру и вертел в руках воображаемые кастаньеты; глаза его разгорались, пока, танцуя, он подходил всё ближе и ближе. Потом малыш раскидывал руки в стороны и крутился волчком на одном месте, как маленький ученик шамана. Повернувшись два-три раза, он падал, но тут же вскакивал, довольный и уверенный в своей неотразимости. Теперь ребенок требовал награду - таблетку, ему позарез была необходима сладкая волшебная таблетка. Он хитрил, притворялся больным, уверял, что только ментоловая пастилка разом вылечит его. Он брал малыша за руку, и они вместе подходили к шкафчику, где хранились лекарства. Малыш, замерев и зажмурившись, ждал с открытым ртом, пока ему положат на язык таблетку. Шестьдесят лет назад и он, застыв на коленях. точно так же ждал, когда священник положит ему на язык святую облатку. С преосуществлением или без оного, но чудо свершалось - ребёнок светился счастьем. Испытывал ли подобное счастье священник во время мессы, или его заедала рутина? Забавно, что на родном языке малыша облатка, которую христиане получают во время причастия, и лекарство обозначались одним словом, соединявшим в себе лечебные и магические свойства этого предмета.
***
Иногда он ненадолго проникал в запретное пространство, понимая, что больше не хозяин тут и следует вести себя осторожно. Спокойное, тихое место, где он проводил лето - сначала с отцом и братьями, а потом с нею и несколькими друзьями, - изменилось до неузнаваемости: появились парковка для машин, где охранники размахивали платками, показывая свободные места; закусочные - там продавали жареное мясо и прохладительные напитки; навесы, под которыми можно было посидеть и отдохнуть. Хозяйничали тут теперь бесчисленные приезжие, и на лицах их читалось удовлетворение людей, выходящих всей семьёй из огромного супермаркета с тележками, нагруженными доверху едой и всяким барахлом. Шумная толпа в шортах, майках, соломенных шляпах и тёмных очках заполнила все дорожки и все цветники, всюду слышались слащавые популярные песенки.
И один из таких набегов ему удалось на цыпочках пробраться внутрь дома, который некогда был их родовым гнездом и где теперь жили чужие люди. Он увидел, что и здесь всё полностью и бесповоротно изменилось: не было больше знакомой с детства мебели, в столовой и коридоре не висели уже портреты предков, стены комнат стали кричащих тонов, и всё кругом пропиталось запахом баснословного) недавно свалившегося богатства. Его провожатый, имени которого он не знал, попросил быть осторожнее: на галерее танцевали - у хозяев были гости. Ему хотелось зайти в спальню отца - он подшил его худощавым и немощным, похожим на Дон Кихота Доре, - но заднюю дверь, через которую туда можно было попасть, заделали. Потом он обнаружил, что исчезли с привычного места настенные часы, стрелками которых он играл в детстве и сломал их, да так. что починить оказалось невозможно - тогда он впервые открыл своё врождённое неумение ладить с простыми предметами, всегда забавлявшее её. Лестницы тоже были другими - величественными. застланными коврами. И он так и не осмелился спросить у своего провожатого, что же сталось с семьёй работника, присматривавшего раньше за домом. - живут ли они тут по-прежнему, или им пришлось съехать.
