И Каин рванул ворот рубахи, и страшное, темное ругательство вылетело из него. Он схватил Авеля за локоть и дернул его локоть к себе, и вывернул локоть, и повернул его лицом к себе. И когда он повернул его, Луна высветила его глаза до дна: какая чистота сияла в них, какая радость, праздник — над перекошенным, разбитым в кровь, оскаленным зверьим ртом. Человечьи глаза и волчий рот.
И понял Каин, что люди и звери раньше, в Эдеме, откуда изгнали их бедных родителей, были — одно; и понял он, что человек жесточе и хуже зверя, ибо зверь никогда не убивает, чтобы ограбить, потешиться, отомстить, насладиться; человек убивает лишь из-за этого, ибо когда ведет человек войну, он убивает, защищая. Один на один! Брат на брата! Как страшно крикнул он, имя которого он не знал, а на самом деле его звали Авель: я ведь брат тебе, за что же?!
И поднял Каин камень еще раз и крепко ударил. Обмякли мышцы того, кого он убивал. Вышел из груди воздух. Шевельнулись губы. Он с ужасом смотрел. Губы сложились в улыбку. Губы сложились в нежную, бледную кровавую улыбку, и Луна озарила все освещенное улыбкой лицо, и Каин разобрал последние слова того, кого он убивал, не зная имени его, так и не узнав брата своего.
Перепачканными в крови губами убитый шептал: я ухожу к Луне, я не убью ее, я никогда не выстрелю в нее. Я больше никого не убью, никого.
Надо заставить себя одеться, надеть старую дубленку, лисью шапку и выйти на улицы. Лунная ночь, тишина и снег. Можно гулять кругами, ходить вокруг дома, будто выгуливая невидимую собаку; можно пойти на Центральный телеграф, он круглосуточно работает, и погреться там, посидеть, ибо звонить ночью никому негоже; можно добрести до киоска с винами и печеньями, взять бутылку легкого вина и пачку печенья с изюмом — зачем?.. Не изюм ли эти звезды в небе? Не черное ли вино это бездонное пьяное небо, льющееся тебе в запрокинутое лицо, в полуоткрытый рот, в немую глотку?!. Как хороша ночь. А Луна краше всех. Кто никогда не смотрел в лицо Луны, тот не знает, что такое женская красота.
Я ведь тоже немного сошла с ума после того, как убили тебя, Андрей Пчелкин. Кто ты был такой мне?.. Тяжело найти ответ. Да и надо ли. Пирушка в гостях; такая же лунная ночь, только летняя; и мы вдвоем выбежали на лужайку, и ты внезапно поднял меня на руки и понес под Луной, будто показывая Луне, будто гордясь мной и выхваляя меня — ей. Я хохотала. Я была немножечко пьяна. Пусти, пусти!.. Ты поставил меня на землю, на траву, блестевшую под Луной голубым и синим светом, как гигантские кристаллы флюорита, и я поцеловала тебя, а ты — меня. Вот и все. Все?.. Да, потом мы оба были голые на чужой кровати, огромной, как пустыня; и самое смешное — наши крестики сплелись, два крестильных крестика, и оба — не на цепочках, а на ниточках. Разве это главное между людьми. Соединенье людей — не соединенье плоти. Плачущие души сплетаются ниточками, крестами.
О том, что Андрея убили, а потом утопили в Волге, мне сказал его друг Александр. Александр уезжал в Москву на машине; он разыскал меня, сунул коробку конфет, расцеловал: «Ну как житуха-то?..» Слово за слово; как Андрей?.. — спросила я весело и незначаще, нисколько не волнуясь, — ведь прошло, все прошло, остыл жар тех нагих тел, тех двух золотых крестиков, что сплелись сильней, чем руки и губы, — я жила совсем другой жизнью и не думала о той, прошлой, — и Александр потупился, вытащил из кармана пачку сигарет, помрачнел: «Убили. Убили зверски… и утопили. Летом он пропал. Искали везде. Не нашли. Без вести… А осенью отыскали. Осенью лишь, в октябре, перед самым ледоставом. Тело уже все обезображено водой… распухло… сначала не смогли опознать… потом мать узнала пиджак… мать — повалилась без сознанья, думали, что тоже умрет… Я тебе не звонил давно… ты уж прости. Думал — не надо бередить… прежнее ведь…» Я помотала головой, отгоняя виденье. Я не могла говорить. Слишком тугую петлю накинули мне на горло и сразу затянули.
«Его… утопили?..»
«Сначала били камнем по голове… череп проломлен… раны на лбу, на темени…»
Смерть. Смерть человека. Я помню его живого. Я помню…
* * *
«… четырнадцати лет молодой Исса, благословенный Богом, переправился на другой берег Инда и поселился у арийцев, в благословенной Богом стране.
Слава о чудесном отроке распространилась в глубину северного Инда; когда он следовал по стране Пенджаба и Раджпутана, почитатели бога Джайна просили его поселиться у них.
Исса ходил к судрам проповедовать против браминов и кшатриев.
Белые жрецы и воины, узнавши речи, которые Исса обращал к судрам, решили его убить, для чего послали слуг отыскать его.
Но Исса, предупрежденный об опасности судрами, ночью покинул окрестности Джаггерната, добрался до горы и поселился в стране гаутамидов, где родился великий Будда Сакиа-Муни, среди народа, поклоняющегося единому и величественному Браме. После шести лет Исса, которого Будда избрал распространять свое святое слово, умел объяснять в совершенстве священные свитки Сутр».
Луна, желто-оранжевая, как спелый мандарин, глядит в окно сквозь ледяные хвощи на стекле. Я протягиваю руку и скребу ногтем наросший на стекле лед. Жизнь Иссы, праведника, лучшего из Сынов Человеческих, в земле Востока, в Индии и Персии и Тибете. И правда, куда исчезал Иисус от своего четырнадцатилетия до своего двадцатидевятилетия? Где бродил он, камни каких гор кололи ему босые ступни?.. Он вернулся в Иудею, вернулся в Палестину, вернулся к родному морю Галилейскому. Каждый все равно возвращается на родину, туда, откуда он явился в мир. А живущий?.. Куда возвращается живущий?.. Не есть ли родина каждого живущего — смерть?.. Не в нее ли мы возвращаемся, каждый из нас, — и радоваться надо, и бить в бубны и тимпаны, а не отвращаться в страхе, не бежать прочь в ужасе, протягивая руки к жизни, какой бы она ни была — нищей, постылой, страшной, гадкой?.. Они, те, тоже убили его. В рукописи Тибетского Евангелия, найденной в буддийском монастыре Хемис сто с лишним лет назад, сказано прямо — так, как и у Матфея, Иоанна и у других канонических евангелистов: «По приказанью правителя воины схватили Иссу и двух разбойников и отвели их на место казни, где пригвоздили ко врытым в землю крестам. Весь день тела, с капающей кровью, Иссы и двух разбойников оставались висящими, под охраной воинов; народ стоял вокруг; родственники казненных молились и плакали». Молились и плакали! Какое счастье им было — они молились и плакали, зная судьбу любимых! А мать Андрея?! А матери всех, невинно убиенных?! Всех, в кого выпущены безымянные пули, кому череп раскроили безвестные острые камни…
Тибет. Твердыня. Голубые срезы гор. Чистое бесстрастное небо. Загнутые, как раковины, крыши монастырей, и колокольный звон несется над снегами: цзанг-донг, цзанг-донг. Где-то там, в горах, знаменитая страна, откуда ведется дозор над людьми; где смертные, попав туда, не умирают. А может, тоже умирают, но ощущая лишь радость смерти, а не ее неизбывное, ничем не преодоленное еще горе?!
Я не была ТАМ, но я будто видела ЭТО. Пусть скажут мне, что это святотатство. Что нельзя сравнивать смерть смертного и смерть Бога. Каждый из нас, умирая, искупает своею смертью грехи тех, кто придет после нас. Когда и кто отмолит последний в мире грех?! Ты видишь, Господи, Тебе это сделать не удалось.
«И когда приколачивали их ко крестам, лицо Иисуса исказилось, и между сжатых зубов вырвался стон; рядом с ним распинаемый разбойник страшно кричал, не желая умирать, страдая невыносимо. И тогда обернул Иисус к кричащему от боли разбойнику лицо Свое, и посмотрел на него сочувственно, и сказал: не кричи так сильно, брат мой, ведь боль есть только воспоминание о боли, больше ничего; тебе было больно, когда мать била тебя прутом за украденную у отца монету; тебе было больно, когда в драке бил тебя друг твой, становясь для тебя недругом твоим; тебе также больно было, когда в сражении в тебя вонзали меч и выдергивали его, и потом женщины перевязывали, плача, раны твои; а сейчас ты умираешь, и боль выходит из тебя вон, освобождая тебя, твою душу для жизни иной, а ты думаешь — боль входит в тебя; так что же ты кричишь и плачешь? Ты просто вспоминаешь о боли, бывшей в тебе и с тобой прежде. Молись Отцу нашему Небесному, и всякая боль уйдет из тебя, и всякая боль покинет тебя, ибо час твой близок, а также и Мой. Мы оба стоим на пороге свободы, и мы должны встретить ее с улыбкой. Страшен младенцу, лезущему из утробы, момент родов; младенец жил во чреве удобно и тепло, купался в серебряных околоплодных водах, у него была всегда пища и сон; и вот наступил ужас и землетрясенье, и воды хлынули наружу, и небеса разверзлись, и младенец испытывает невыносимые муки, прокладывая себе путь наружу, из одного мира в иной мир. Так и мы, брат мой, прокладываем дорогу из этого мира в Иной Мир, и страшен переход; но, когда мы перешли по шатким узким мосткам страшную дорогу, где нас поливают стрелами, бросают в нас копья, секут нас саблями и мечами, вбивают нам в запястья гвозди — уже не страшно нам, уже радость и веселье объемлют нас. Всегда страшен переход; так разлука страшна расстающимся, но, когда они расстанутся, они терпят муки разлученья и привыкают к ним, и молятся за того, с кем разлучились; всегда страшен нож врача больному, но, когда врач взмахнул ножом, отсекая страдающий член, уже облегченье испытывает больной, но никак не страх и страданье; всегда страшна человеку смерть его, но, когда он перейдет сию страшащую его дорогу из бытия в смерть, он уже не помнит страха — так женщина, рождая, терпит скорбь, но когда родит, уже не помнит скорби, как сказано в Писании. Так и ты не упомнишь страха, брат мой по Распятью; улыбнись! Улыбнись и возрадуйся смерти своей! Нет ничего, что могло бы помешать грядущей и вечной радости твоей! Ты спасешься, ибо ты глядишь на Меня с верой и надеждой! И любовь Я тебе даю, ибо последней любовью жив человек в жизни вечной, куда собирается он всю жизнь земную, приготавливая к ней пожитки, собираясь в дальний путь без возврата.
