В седьмом вагоне можно говорить по телефону, я начинаю говорить громче, доброе утро, добрый день, ваш билет, пожалуйста, могу я увидеть еще и карту постоянного клиента, здесь все члены клуба, но ко мне они не имеют никакого отношения, они увлеченно разговаривают по мобильным, ведут переговоры, на полуслове связь прерывается, они чертыхаются и снова набирают номер, симфония из звонков, приветствий, хохота, обеспокоенных лиц, этому уже не удивляются, так мы общаемся сегодня, так общаются все, поэтому я тоже не удивляюсь, я удивляюсь виртуозности, с которой эти люди прижимают щекой телефон к плечу, печатая при этом правой рукой на ноутбуке и размахивая билетом в левой руке, я быстро прохожу по этому вагону, настолько быстро, что, зайдя в восьмой, протискиваюсь на одно из кресел, расположенных сразу за багажным отсеком и обращенных друг к другу, здесь меня не сразу можно заметить, и ненадолго прикрываю глаза.
Покрывало в моей квартире цвета антрацита, я привезла его из Дании, где хорошую вещь можно купить по доступной цене, и накинула его на кровать, чтобы придать спальне элегантный и изысканный вид, я скучаю по своей кровати, скрючившись здесь, прижавшись спиной к легкому изгибу кресла, наклонив голову вперед, так долго не просидишь, потому что эргономичность даже самой расслабленной позы хорошо просчитана. Я поджимаю ноги и кладу их на соседнее сиденье, снять обувь я не могу, поскольку меня в любую секунду могут застукать. Мне нельзя здесь сидеть. За седьмым вагоном следует восьмой, за Оффенбургом — Карслруэ, маленькая девочка уже, наверное, вышла, а рот я до сих пор не ополоснула, вот мы уже останавливаемся, я ненадолго отвлеклась, возможно, задремала, не могу разобрать объявление по громкой связи, не узнаю вокзал, он кажется мне незнакомым, слишком много света, перрон отливает жирным черным мрамором, распечатанные маршруты следования светятся, словно табло, игра ночных огней, хотя сейчас утро и светло, мы, скорее всего, в Карлсруэ, я выпрямляюсь и собираюсь возобновить обход, приняться за работу, как вдруг в купе вваливается толпа новых пассажиров, больше, чем обычно в это время, наверное, группа туристов, похоже, только мужчины, они заполняют пустые места, практически не говорят, тихо, отделение заполняется необычно быстро и в полной тишине, я стою полувыпрямившись, полуизогнувшись за багажной стойкой и мотаю головой, чтобы очистить уши, в которые, по всей видимости, что-то попало во время короткого сна, тут же мне приходит в голову, что пассажиры могут неправильно истолковать мои телодвижения, и я киваю им, но никто не кивает мне в ответ, похоже, никто меня вообще не замечает.
Теперь я вижу, что вошедшие общаются, по крайней мере, они шевелят губами и жестикулируют, некоторые достают из сумок сотовые телефоны и начинают по ним разговаривать, но я ничего не слышу, ни одного голоса, ни объявлений машиниста, ни стука колес.
Добрый день, кто вошел в Карлсруэ, пробую спросить я, но никто не реагирует, во мне просыпается страх, я не могу объяснить себе возникновение этой тишины, и мне уже начинает казаться, что я стала невидимкой, я быстро иду по проходу в купе номер семь, там ведь всегда говорят по телефонам, но и здесь полная тишина, в которую я тревожно вслушиваюсь, я не слышу ударов собственного сердца и не понимаю, как такое может быть, ведь всегда что-нибудь слышно, ведь даже глухие слышат хотя бы собственный пульс, как мне теперь проверять билеты и сопровождать поезд, мне теперь самой нужна проводница. Я делаю несколько шагов по направлению к передней части поезда, потому что там находится мой шеф, который, быть может, сумеет объяснить мне, что произошло, но тут же мне приходит в голову, что я не смогу услышать его разъяснений, я отступаю назад и падаю на сиденье, на какое-то сиденье, я не утруждаю себя поисками укромного местечка за багажной стойкой, сижу и чувствую сильный страх, который резиновым обручем сковывает мою грудь и в мгновение ока заставляет похолодеть пальцы, дышу быстрее, чтобы вдохнуть хоть немного воздуха, расстегиваю верхнюю пуговицу на блузке и обхватываю рукой шею так сильно, как только могу вынести, собираю вялую кожу между пальцев и сжимаю ее до боли в надежде, что боль прервет тишину. При этом я толкаю свою соседку. Я наверняка уже проверяла у нее билет, но не в состоянии вспомнить ее лица. Оно узкое и ссохшееся, словно сшито из кожи, карие глаза и тонкие губы, все на этом лице узко и сжато, вдруг я вижу, как открывается ее рот, и мое лицо перекашивается от ужаса, я не должна ее слышать, но рот спрашивает: вы себя нормально чувствуете, и я слышу каждое слово, я широко открываю глаза и начинаю смеяться.
Да, говорю я и снова слышу себя, сразу же узнаю стук колес, этот грохот, и гудение кондиционера, и голоса, перескакивающие туда-сюда по вагону, весь поезд говорит и смеется, звонят телефоны, крики, кашель и отчетливее всех мой громкий, навязчивый пульс, да, говорю я своей соседке, которая пристально смотрит на меня. Я не знаю, сколько ей лет, я не знаю, почему она не сводит с меня глаз, это не испытующий взгляд, она всего лишь хочет дождаться ответа на вопрос, как я себя чувствую, а я внезапно прильнула к ней и положила голову на ее узкое и сухопарое, как она сама, плечо, от нее приятно пахнет — не пахнет ничем. Она почти не дотрагивается до меня, а лишь слегка приобнимает, я могла бы запросто сбросить ее руку, но мне этого совсем не хочется. Мне так хорошо, я слышу биение своего сердца и тихое дыхание этой незнакомки, мне даже хочется, чтобы она обняла меня покрепче, чтобы она прижала меня к себе и погладила по голове, провела рукой по лицу, однако требовать чего-то подобного от незнакомого человека — это чересчур, тут я отчетливо различаю чей-то голос за дверью отделения, смена персонала, приготовьте, пожалуйста, ваши билеты. В ужасе я подскакиваю, персонал, который сменили, это я, но это какая-то ошибка, я еду до Гамбурга. Моя соседка наблюдает за тем, как я встаю, застегиваю воротничок, она ничего не говорит, она наблюдает за мной как человек, которому нечего терять и нечего добиваться.
Мой сменщик продвигается вперед по вагону, я его никогда не видела, хотя бывала в дороге со многими коллегами, мы встречались в столовых, залах ожидания, иногда в фойе гостиниц, с некоторыми я переспала. Он бросает взгляды на билеты, смена персонала, карту постоянного клиента, пожалуйста, вашу кредитку, пожалуйста, он наклоняется направо и налево, я читаю табличку на его пиджаке: П. Матт. Он уже дошел до ряда перед нами, заметил меня и кивает. Моя соседка показывает свой билет, она едет в Гамбург, и П. Матт доброжелательно кивает, проставляя на нем еще один штемпель. Она может ехать в Гамбург, все в порядке, я тоже могу ехать, куда захочу, ему не нужен мой билет, мы члены одной семьи, хотя он меня и сменил, я все равно в клубе и теперь могу выйти, и П. Матт, кивнув мне, переходит к следующему ряду.
Мне пора, говорю я своей соседке.
Она кивает и смотрит на меня. Вероятно, она ждет объяснения или извинения.
У меня нет багажа, говорю я и добавляю, после того как встала, спасибо, тихо и торопливо, я больше не отваживаюсь смотреть в ее сторону, я удаляюсь от нее, но с каждым шагом мне недостает ее все больше и больше.
Когда я выхожу во Франкфурте, П. Матт стоит, прислонившись к двери поезда.
Живешь здесь, спрашивает он, подмигнув.
Гостиница «Драйкронен», говорю я, хочешь составить мне компанию.
Я еду дальше, смеется он, ты же знаешь. Может, на обратном пути.
Да, кричу я, на обратном пути заходи, а потом еще громче, потому что двери закрываются, заходи обязательно, буду рада, но я не уверена, что он это услышал, и замираю на перроне, а поезд катится мимо, я хотела бы еще раз увидеть свою соседку, но помню, что стекла покрыты зеркальной пленкой и нет смысла прижиматься лицом к стеклу. Перрон не переливается, он из немого бетона, и я слышу все, даже воркование голубей, которых отсюда давно прогнали.
ЧЕРНЫЙ КАМЕНЬ
(Перевод А. Ничаюк)
Мы пришли слишком поздно, она уже в траурном зале.
Мы надеваем белые халаты, которые сразу придают посетителям отделения интенсивной терапии торжественный вид, пришедшие распрямляются и невольно встают по стойке «смирно», потому что вот-вот подойдет их очередь, складной стул у кровати больного, у кровати умирающего. Только халаты с манжетами на рукавах выглядят так, будто им сто лет, и пуговицы невозможно застегнуть самому, потому что петли из-за многочисленных стирок сузились и пуговицы в них не проходят. Можешь делать все что угодно, но все равно придется попросить помощи у других — тех, что ждут своей очереди у кровати, все они бледные или покрасневшие и опухшие, некоторые плачут. Одна женщина все время дотрагивается до своего носа, словно хочет что-то с него смахнуть, но она вовсе не плачет, — быть может, у нее зуд, и, наверно, лучше так, чем рыдать. Она держит в руках несколько фотографий, которые собирается взять с собой. Цветы приносить нельзя, это запрещено здесь внизу, хотя на самом деле это никакой не низ, сюда не нужно спускаться по лестнице, все, начиная со входной двери, находится на первом этаже, на уровне земли, но тем не менее в голову приходит: подвал, лаборатория, много тяжелых дверей, отгороженные пациенты, комната ожидания, а внутри шум, электроника, измерительные приборы, там почти не говорят, но и не плачут, мы думали, будет больше стонов и рыданий, но все довольно тихо. Только медсестры говорят в полный голос, здесь их рабочее место, и в ординаторской висят открытки из отпуска, лежат пачки сигарет и журналы, чтобы почитать в перерыве, так же и у нашей мамы раньше лежали наготове сигареты, но это здесь никого не интересует и не должно интересовать, ее здесь знают только как умирающую, и, когда я протянула одной медсестре старую фотографию, на которой мама выглядела, как прежде, вот посмотрите, это мы в Италии, все вместе прошлой осенью, медсестра посмотрела на фотографию приветливо и растерянно, что ей до этой женщины и жизни, которая разыгрывалась независимо от нее, а теперь подошла к концу. Что значит, как прежде, еще пару недель назад, со все еще темными волосами, только что подстриженными на затылке лесенкой, парикмахер удалила несколько седых волосков и торжествующе показала их маме, словно она снова обманула старость.
