Но детей у нас не было. Я в этом отношении был очень аккуратен, и случись у меня по несчастью дети, призвал бы их к тому же. Иногда, после ванной, обозревая себя в зеркале, я видел свой лобок, еще не тронутый сединой, напротив того, как-то разудало-кудлатый и к тому ж кучерявый — некой неуместно бойкой, простонародной, фабрично-заводской кучерявостью. И тогда я взвывал, взывая к известной инстанции: неужели же, Господи, Ты всё еще ждешь от меня репродукции?! Это ужасно!
А когда приступы тоски стали выламывать мой хребет, вот так же, как мы вилочкой выдергиваем его из разваренной мелкой рыбешки, тогда я и понял, что главная мощь мяса состоит вовсе не в его слепой репродукции (как я наивно полагал раньше), а в Великой Силе Инерции. Репродукция сама по себе есть только часть этой общей программы. Вот поэтому самка, даже если она не плодоносна, обладает невероятной силой в своем стремлении обстругать и приспособить весь мир исключительно под потребности своего гнездования. Ибо, даже не откладывая яиц, то есть материю не воспроизводя, самка, тем не менее, намертво закрепляет материю в ее прежних, бессмысленно-косных формах, кои не поколебать (см. выше) никакому новому знанию. Конечно, инерция диалектически объяснима, неотменима, «полезна», но, для здорового развития мира, для какого-нибудь развития вообще, она должна хотя бы иногда находиться в положении равновесия с процессами обновления (а в остальное время чуть-чуть отставать). Оценивая свой первый опыт семейной жизни и видя, что он повторяет один в один опыт подавляющего числа моих планетарных собратьев (более удачливых лишь в уменье не думать), я хочу наконец лишить анонимности тот орган, через посредство которого и осуществляется это инертное управление живой материей, неизбежно перебраживающей в материю мертвую. Поскольку именно через этот орган Великой Инерции (лучше сказать, через э т о) пролегал крестный путь моей супруги к моему сердцу — а также поскольку название этого, в силу целого ряда причин, у большинства народов мира (включая узгурских каннибалов и людоедов Плагеронии) жестко табуировано, я позволю себе лишь сказать, что э т о располагается за фронтальной частью брюшной стенки, как раз возле центра тяжести тела, имеет размер и форму растянутого носка, сероватый цвет, слизистую фактуру и складчатость (особенно внутри), а также полувертикальное положение. Прибегая к общепринятому эвфемизму, я назову это так: Гастер.
Наконец наступил такой момент в наших отношениях, когда единственно благоразумным действием с моей стороны было бы забрать из стеклянной вазочки зубную свою щетку — и тикать сломя голову на все четыре стороны.
Именно так я и сделал. Однако на четыре стороны сразу не разбежишься, я побежал в одну и вскоре оказался возле магазина подержанной мебели. Не зная почему, не имея возможности это объяснить себе даже сейчас, я неожиданно так и впился глазами в витрину, где красовался кухонный буфет старинной, судя по всему, немецкой работы, с множеством изящных (полувыдвинутых для полноты обзора) ящичков, резных дверок, снабженных золотыми ключиками, а также с довольно просторным «эркером», выполненным из венецианского стекла в верхней своей части.
Я немедленно заказал фургон, и буфет был доставлен домой. Уже почти возле самой нашей площадки (мы располагались на четвертом этаже без лифта) один из двоих пьяных грузчиков оступился, другой не удержал, и буфет с грохотом полетел вниз. На шум испуганно выглянула жена, и по ее виду я понял, что с момента моего бегства она даром времени не теряла: от слез ее лицо распухло так, что стало напоминать морду глубоководной рыбы. Следует оценить и немецкое качество буфета: разбилось только венецианское стекло да слегка заклинило некоторые из ящичков. Я сказал грузчикам, чтобы они забирали буфет назад, но они уже вносили его в квартиру. Остаток этого и часть следующего дня я потратил на то, чтобы доказать администрации магазина мое право избавиться от буфета и получить мои деньги назад. К концу этой двухдневной битвы, уже по телефону, было решено, что администрация всё-таки вышлет мне на дом транспортный фургон. Когда в дверь наконец позвонили, я ринулся в прихожую со всех ног, уже не смущаясь тем, что с утра так и остался в пижаме.
Я открыл дверь — и обомлел.
В мрачном молчании, потеснив меня так, что я чуть было не рухнул, грузчики вволокли в квартиру буфет. Это был абсолютный двойник буфета вчерашнего — ну, естественно, до его рокового падения с лестницы. Когда первый шок немного улегся, я понял, что вариант разрешения конфликта не так уж плох. Поэтому всё то время, что грузчики, энергично выражая неудовольствие, втискивали второй буфет в нашу тесную кухню, я, слегка даже помогая, пытался внушить им простую мысль, что целесообразней было бы, видимо, для начала вынести первый. Однако, когда второй буфет был окончательно водворен, выяснилось, что по условиям гарантийного контракта такая услуга не предусмотрена, то есть первый буфет (с дефектом) возвращен в магазин быть не должен и, таким образом, остается у покупателя. В результате, на нашей семейной кухне, словно по ходу балаганного фокуса, оказался в один день один, а на второй день второй ненужный буфет; причем с роковым воцарением на кухне именно второго буфета, место для моей раскладушки, на коей я почивал там последние полгода, безвозвратно исчезло, и я вынужден был перебраться снова в семейную спальню, под бок к своей первой жене.
В итоге наш брак просуществовал еще шесть лет.
Свою вторую жену я любил. По крайней мере, я выбрал ее с чувством, с толком, с расстановкой. Она была полной противоположностью первой в том краеугольном для меня аспекте, что никогда бы не позволила ни мне, ни кому-либо другому выделывать над собой такое, чего я, по первости, выделывал над своей бедной пастушкой.
Вторая моя жена была пианисткой. Она закончила консерваторию, причем с отличием, и, выражаясь языком антикварной литературы, «ее ждала блистательная будущность». Меня сводила с ума форма ее рук. Кисти были сильными и несколько даже крупноватыми для удлиненно-тонкого запястья, что меня как-то особо пьянило; их очертания напоминали ангельские крылья, гордо и мягко вырезанные из белейшего мрамора.
Я не знаю, какую такую заразу ношу в своем естестве, поражая всё живое вокруг. (Так грызуны, не повинные в результате, являются разносчиками черной смерти, чумы.) Короче говоря, вторая моя жена, в первый же месяц нашей медовой жизни, начала мне страстно нашептывать, что «хотела бы быть только женщиной, только матерью» и т. п. Кстати, некоторая часть ее устремлений была удовлетворена довольно оперативно, так как мои стесненные денежные обстоятельства после развода не позволяли нанять кухарку.
А ровно через год, в годовщину нашей свадьбы, жена вызвалась уже испечь довольно зловещий пирог с капустой. Я решил стоически вынести все приготовления, но примерно в середине процесса мое внимание привлек необычный стук, исходивший из кухни. Я имею в виду нашу новенькую белую кухню, которую очень любил (всё прежнее я оставил прежней жене). Это был даже не стук, а резкий треск повстанческого пулемета. Я вошел в кухню и увидел следующее.
Моя жена шинковала кочан капусты. Половинка кочана лежала на деревянной плахе, словно отвердевший, с резко обозначенными венами на своей поверхности, голубоватый мозг. Ангельская кисть жены, вооруженная огромным ножом, грозно и безостановочно строчила по беззащитному мозгу: д-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-!!!
Нож, казалось, ни на миллиметр не отрывался от плоскости плахи, он лишь заведённо, ровно и мерно продвигался вперед. Меня более всего поразили именно механистичность и фантастическая скорость этого — в незапамятные времена начатого и словно бы навсегда заданного — движения. В нем не было ничего человеческого; оно, это движение, не могло быть проявлением человеческой, пусть даже самой виртуозной, квалификации. Это был стрёкот электрической швейной машинки, или автомата по производству заклёпок, или станка по выпуску металлических пробок, кнопок, пуговиц, всей этой дребедени, то есть звуки аппарата, назначение которого — с наивысшим КПД выдавать в единицу времени кучи утилитарного трафарета. Какие уж там сонаты! Она не захотела играть для меня сонат.
Еще через год, на вторую годовщину нашей свадьбы, жена приготовила для меня драники (draniki). Несмотря на предельную утонченность своих вкусов, в том числе гастрономических, я любил также всё самое простое, считая это высшим проявлением мастерства и изящества, каковой считают простоту, скажем, в классической поэзии.
Поскольку наш праздник мы отмечали вдвоем, я позволил себе насладиться этим простонародным блюдом из тертой картошки, зажаренной на подсолнечном масле с яйцом, перцем и луком.
По случаю события ужинали мы в гостиной. Это был прелестно сервированный ужин, и свечи, что она зажгла, как-то застенчиво мне улыбаясь, и ее милое платье, необычайно шедшее к особенно женственной ее прическе, — всё погружало меня в волшебные облака счастья, незаслуженного, если подумать. Даже draniki (уже в виде аппетитных и жирных, лакомо зажаристых лепешек) вполне пристойно выглядели на большом фарфоровом блюде; освещенные теплым розовым светом, они казались даже изысканно-экзотическими.
