На его красивых, таких же, как мой костюм (бело-голубой), глазах появились две нежные росинки-слезы, когда он вспоминал о своём детстве.
Шампанское не кончалось, и казалось, это путешествие тоже не закончится никогда. Я решила спуститься вниз, в piano-bar, и Марио последовал за мной. Он был моей тенью, а его глаза – аксессуаром к моей одежде (бело-голубой). Когда мне это надоело, я протянула ему мой бокал.
– Ещё? – спросил он по-итальянски.
Я улыбнулась. Так, как должна улыбаться женщина, по мнению Леонардо да Винчи.
– Я не понимаю по-итальянски, – сказала я на своём родном языке, и Марио впервые услышал волшебные звуки моего голоса.
– Что? – не поверил он снова по-итальянски.
Я повторила. Широко открывая рот, я старательно произносила слоги, словно говоря с глухонемым.
Солнце стало похоже на апельсин, и этот апельсин готов был вот-вот провалиться за горизонт. Марио замолчал. И я вполне могла представить себя в желаемом одиночестве, если бы не его навязчивая забота.
Он принёс пледы, и мне пришлось укутаться, чем сразу нарушилась вся бело-голубая гармония. Но капуччино, который он заказал для меня, источал такой аромат, что отказаться было невозможно. Улыбка на моём лице стала для Марио неожиданностью.
Обгоревший и недовольный, на палубу вышел мой жених. Мы совершали этот круиз вдвоём.
Как бомба замедленного действия, он подошёл к нам слегка раскачивающейся походкой, которую подсмотрел у матросов и капитана.
Я представила мужчин друг другу и нежно поцеловала своего жениха в щёку, как Кейт целовала Леонардо Ди Каприо в фильме «Титаник». До катастрофы.
Шампанское пузырилось в бокале, и мне казалось, что это кровь Марио вскипела в его груди. Я смотрела ему в спину, и он представлялся мне куклой, которую надо всего лишь потянуть за ниточку.
Я не тянула. Я подарила эту куклу, даже толком не задумываясь кому.
– Кто это? – спросил мой жених, ловко отрезав кусок яблока огромным ножом для хлеба.
– Просто. Итальянец, – ответила я, пожав плечами.
– Итальянец, значит? – уточнил мой жених, и я подумала, что, конечно, лучше бы он был негром или телепузиком.
Я взяла яблоко и громко откусила от него.
– Значит, стоит мне ненадолго отлучиться, как у нас тут сразу итальянцы?
Он говорил, сощурившись и слегка растягивая слова. По его тону непонятно было, какое из них наиболее оскорбительное: «итальянцы», «тут» или «сразу».
– Ты долго спал, – неопределённо сказала я.
– И что?
Я откровенно любовалась им: его красивое лицо от злости становилось ещё красивее.
Мы помирились к ужину. Как всегда.
Я выслушала несколько упрёков, потом поклялась в вечной любви, потом меня немного оскорбили, но тут же простили.
И его отличный аппетит был щедрым вознаграждением моему испорченному настроению.
У него всегда отличный аппетит. Я вышла из каюты на цыпочках. Был штиль.
На мне было лиловое платье, и таким же лиловым был рассвет.
Сонная яхта была пришвартована в тихой бухте, и даже шум мотора моей лодки не пугал плавающих чаек, похожих на рюмки для мартини, если их опустить в воду. Матрос с походкой вразвалочку вёз меня к берегу, и я чувствовала себя княжной Таракановой, которой удалось сбежать с корабля графа Орлова. Море дышало мне в лицо, и жёлтое солнце было похоже на яичницу.
На второй лодке плыл Марио.
Я не просила его. Это правда. Я даже не говорю по-итальянски.
А как отшить мужчину, если он ни слова не понимает? Разве что однажды утром просто сбежать от него.
– Кто-нибудь в мире счастлив так же, как я? – Она улыбнулась мужу и тут же получила улыбку в ответ. Ту самую улыбку, которая делала её такой счастливой.
– Дорогая, я надеюсь, это будет лучший месяц в твоей жизни.
– Я надеюсь, это будут лучшие годы.
Он любил её за то, что она была молода и красива. За то, что она была одержима своей работой. За то, что им всегда было интересно вместе. За то, что она так понимала его. А за её яблочный пирог можно было запросто отдать половину жизни.
С ней не надо было делать вид, будто до неё ничего не существовало. Ни любви, ни счастья. Она никогда не пыталась залезть к нему в душу, вытеснив оттуда всё остальное. Она любила его и любила всё то, что было дорого ему. В отличие от всех остальных девушек, которых он встречал после аварии.
Аварии, в которой погибла его жена.
Её фотографии всюду расставлены в этом небольшом домике, прямо на берегу моря, между Ялтой и Алуштой.
Её вещи лежат тут нетронутые.
Он специально, спустя эти ужасные три года, вернулся сюда не один.
Не одному легче.
Он приехал с молодой женой. В свой медовый месяц.
Она любила его за все. За эту тягу к жизни, за сильный характер, за юмор и то неуловимое, чему трудно найти название, но что так привлекает женщин в мужчине – что-то особенное, что-то очень мужское, очень надёжное, честное и открытое.
Она любила в нём даже то, что он не спрятал на чердаке фотографии своей погибшей жены и не выкинул вещи. Она это понимала. Она считала, что, раз он не предал её даже после смерти, значит, её, живую и любимую, не предаст никогда. Однажды, ворочаясь в постели от невозможности заснуть, пока его нет рядом, она даже представила себе, что умерла. И он хранит все её картины, и её мольберт, и кисти. И целует её фотографии. И от этого ей стало так хорошо и приятно, что она даже заснула.
Она любила его писать. Нанося на холст мазок за мазком, она как будто изучала его, открывала для себя заново, и то, что она открывала, ей очень, очень нравилось.
Она любила работать по ночам.
В этом домике, в который они приехали, ночи были тёплыми и светлыми. Светлыми от миллиардов звёзд, усеявших небо. Тёплыми – от тепла её мужа.
– Любимая, я с самого утра отправляюсь на рыбалку! – Он стоял в дверях, довольный, как мальчишка, и размахивал спиннингами, которые притащил из сарая. – А сейчас я пойду и проверю лодку.
Он поцеловал её в шею, и она, как обычно, тихонько мурлыкнула.
Ему очень нравилось, как она это делает. Чтобы услышать ещё раз, он поцеловал её снова.
– Мур-р-р, – проговорила она, улыбаясь.
– А что будешь делать ты?
– Писать. Осталось всего несколько недель. Мур-р-р.
Всего несколько недель осталось до выставки. Её первой персональной выставки.
Такое важное, может быть, самое важное в жизни событие совпало с её медовым месяцем.
Поэтому она собиралась очень много работать. Работать и любить – больше ничего.
А он – любить и ловить рыбу. К рыбалке его пристрастила жена. Лет десять назад. Она могла часами сидеть в лодке, уставившись на поплавок. Так они и сидели. Вместе. Разговаривать не желательно. Смотреть – можно. Он так и помнит: зеленоватая гладь моря, небо, на котором уже нет звёзд, но ещё нет солнца, и они смотрят друг другу в глаза, и глаза их, зеленоватые, как море, улыбаются друг другу.
Обычно её улов был больше. Но он не обижался. Он говорил: зато его – вкусней.
Он стоял по щиколотки в воде и держал в руках удочки. «Её» удочки.
Её удочки были у него в руках. А её не было. Сердце сжалось, как спортсмен, который сгруппировался перед ударом.
А он стоял и привычно ждал, когда боль пройдёт.
Он не бегал от боли. Он не прятал её удочки. Он считал, что эта боль – это та малая дань, что он может отдать её памяти.
«Ну что, сегодня я поймаю больше тебя», – мысленно он сказал это и мысленно ей улыбнулся.
Он понял это давно: если иногда с ней разговаривать, значит, не признавать тот факт, что её нет. Её же не может не быть вообще. Она где-то всё равно есть. А раз она где-то есть, он не может не считаться с этим, не может жить дальше, как будто её никогда и не было.
Он не предал её даже в морге. Её тело не обмывали чужие люди. Он не позволил это.
Моторная лодка быстро понеслась навстречу закату.
Она решила писать акварелью. Поставила лист на мольберт.
Иногда сюжеты картин она обдумывала несколько дней. Иногда – несколько недель.
Сегодня она посмотрела на пустой лист бумаги и внезапно поняла, что хочет писать что-то другое. Совсем другое.
Рука сама потянулась к кисти, захватила на кончик краску, перенесла на палитру, добавила ещё одну, ещё, предметы вырисовывались сами собой, композиция выстраивалась в голове, она видела её так чётко, словно это уже было в её жизни, просто она забыла, но мозг, память припрятали тот день для подходящего случая. И вот этот случай наступил. Никогда ей не работалось так легко.
– Дорогая! – Он подошёл совсем неслышно. Или это ей показалось?
Ещё пару мазков, и она ему ответит.
– Дорогая! – повторил он ещё раз, дурачась.
– Мур-р-р… – спохватилась она.
– Что пишешь?
Он любил её картины. В них всегда было столько жизни! И столько света, и столько правды…
– Не хочу говорить. Увидишь. Но…
– Это дорога?
– Да, она будет делить картину на две части: и по цвету, и по свету, и по смыслу. Добро и зло. Понимаешь? Хорошее и плохое.
