Он уже потерял Мэгги и ее мужа, отдал их многообещающей Америке – и вот теперь уезжала Кейт. Больше у него детей не было, некого было терять.
Отец сунул ей букет растрепанных роз. Густой туман за его спиной скрывал роскошную зелень ирландских лугов, со всех сторон подступавших к дому. И в поведении тумана таилось даже некое милосердие.
– Оставь себе одну, – сказала Кейт. – Когда я вернусь, мы их сложим, и как раз получится дюжина.
– Когда ты вернешься, – возразил отец, – мы посадим новые розы. Твоей матери это понравилось бы. Она бы смотрела сверху, как ты да я копаемся в саду.
И, резко повернувшись, Старик ушел в дом. Он никогда в жизни не покидал родной Остров; у него даже слов для разговора об этом не нашлось бы.
Кейт снова подхватила чемодан. У калитки на дорожку упал лепесток розы. Затем еще один. И еще. Но она уже опаздывала. И не остановилась, чтобы подобрать лепестки.
Так, роняя лепесток за лепестком и волоча за собой чемодан, Кейт сбежала по длинной извилистой дороге на берег, к самой кромке воды, где так любили бродить влюбленные пары, а потом, не сбавляя хода, промчалась по главной улице мимо пабов с настежь распахнутыми дверями, мимо ржавых автомобилей, осевших то на один бок, то на другой, и, наконец, оказалась на пристани. Лавируя в толпе людей, направлявшихся к причалам, и огибая груды багажа, она пробилась сквозь печальную пелену напутствий и расставаний и поднялась на борт судна, ждущего отплытия из гавани, девиз которой был «Statio bene fide carinis», что означает «Самое безопасное место для судов». Вскоре корабль вышел в открытое море, а Кейт все роняла за борт лепестки роз, словно оставляя за собой след, как девочка из сказки, которая, бросая на землю хлебные крошки, думала только о том, что эти крошки помогут ей потом вернуться домой, но, к сожалению, совершенно забыла о существовании кроликов и лисиц.
С тех пор прошло ровно шесть лет, но Кейт казалось, словно прошла целая жизнь.
Она уже почти допила чай, когда мистер Чарльз, наконец, возник в дверях своего кабинета. Ожидая, пока он закончит телефонный разговор, Кейт успела два раза все переставить на рабочем столе и передвинуть фотографии в рамочках сперва слева направо, а потом справа налево; на фотографиях был изображен ее племянник Маленький Майк.
– Я уж думал, что состарюсь с телефонной трубкой в руках! – сердито сказал мистер Чарльз. – Мисс Софи кого угодно способна заговорить до смерти! – На дизайнере был его лучший костюм: серо-голубой, цвета голубиного крыла, жилет, черный в тончайшую полоску пиджак и серые брюки с острыми, как лезвие ножа, стрелками. В руках он держал большой конверт с Президентской печатью. – Как ты думаешь, что это такое?
– Не имею ни малейшего представления.
Неправда, она как раз легко могла себе представить, что в этом конверте: наверняка заказ на самые удивительные и замечательные вещи – от изумрудного бального платья в пол, сверху донизу расшитого искусственными кристаллами, до коктейльного платья из белоснежного шелка с черным атласным бантом. Когда речь шла о Супруге П. и Maison Blanche[14], то и возможности, и бюджет казались поистине безграничными.
– Это практически любовное послание, – сказал мистер Чарльз и вытащил из конверта акварельный набросок, вырезку из журнала «Лайф» с фотографией трех моделей, демонстрирующих один и тот же костюм Шанель, но исполненный в разных цветах и с небольшими вариациями, и письмо от секретаря канцелярии Белого дома.
В комнате вдруг отчетливо запахло духами «Шанель № 5». Статья в «Лайфе» была посвящена возвращению Шанель. Этой даме, знаменитому французскому модельеру, было сейчас примерно столько же лет[15], сколько мисс Ноне, но она, уже выйдя на пенсию, решила вернуться и создать костюм «must have» – то есть такой, который обязательно «должна иметь» каждая достойная женщина из высшего общества. Разумеется, Супруга П. тоже хотела иметь такой костюм.
Как и всегда, делая заказ, Первая леди изобразила свою версию того, как должен выглядеть этот костюм «от Шанель». Она, кстати, была весьма талантливым дизайнером и неплохой рисовальщицей, хотя акварельный набросок и был, пожалуй, излишне прихотлив и эксцентричен. Она нарисовала себя с вытянутой вперед рукой, словно только что держала на растопыренных пальцах тяжелый поднос, который кто-то поспешно убрал. Зато второй рукой она прочно подбоченилась. На заднем плане, как бы нависая над нею, виднелся Maison Blanche. В общем, Супруга П. выглядела как девушка из высшего света, которую вот-вот закрутит ураган истории. Она лукаво улыбалась, ее глаза игриво и зло сверкали. А голову украшала маленькая шляпка-«коробочка», сидевшая почти на затылке – шляпа ничуть не затеняла ее красивое лицо, как это иной раз случается с головными уборами. Подпись под рисунком гласила: «…Если это будет очередная унылая «коробочка», постарайтесь, пожалуйста, чтобы она не казалась украденной у обезьянки шарманщика. Лучше, если эта шляпа и на шляпу-то будет не похожа».
Кейт знала, что в мастерской у Бергдорфа Гудмана появился новый человек, который делает шляпки для всего Вашингтона. Мистер Чарльз говорил, что Холстон – он всегда называл его только по фамилии, – человек чрезвычайно дотошный. Раньше он работал в «Лили Даше». Голова у мастера оказалась того же размера, что и у Супруги П., так что он, по словам мистера Чарльза, примерял на себя все ее шляпки и подолгу любовался на свою работу в два зеркала, желая, чтобы шляпка непременно сидела под нужным углом и смотрелась идеально. Можно себе представить, думала Кейт, до чего у него дурацкий вид в дамских головных уборах, особенно в некоторых, например, в той, которую он создал недавно – летней соломенной шляпке с большим бантом в зеленый горошек. Впрочем, сама по себе шляпка получилась что надо, а только это, собственно, и имело значение.
Если акварельный набросок, сделанный Супругой П., был довольно игривым, то ее инструкции относительно того, как именно должен выглядеть костюм, отличались строгостью. Она страшно увлекалась модой и с ранней юности сама придумывала себе фасоны одежды. В старших классах колледжа она завоевала Prix de Paris журнала «Вог» за лучшее эссе, где, в частности, написала: «Если бы я могла стать, например, всеобщим арт-директором двадцатого столетия и наблюдать за всем с кресла, висящего высоко над землей…» Она всегда уделяла огромное внимание деталям.
– Почему вы называете это «любовным посланием»? – спросила Кейт.
– Потому что Президент хочет, чтобы его жена получила этот костюм. И чтобы «Chez Ninon» помог ей его получить.
Задняя дверь внезапно отворилась, и вошедший Шуинн, разумеется, тут же заметил конверт.
– Ну что, у нас Рождество? – спросил он.
– Да, Рождество, – кивнул мистер Чарльз.
Они всегда так говорили: всегда наступал праздник, Рождество, если они получали заказ из Белого дома.
Шуинн был худенький, веснушчатый, с выгоревшими на солнце светлыми волосами, словно прилизанными коровьим языком. Одевался он всегда одинаково: в тщательно отглаженную белую рубашку из чистого хлопка, черные брюки и черный галстук. Работал он, так сказать, на переднем крае, то есть непосредственно с Хозяйками, однако носил не пиджак, а ветровку, отчего вид у него был такой, словно он просто случайно остановился здесь на минуточку, направляясь куда-то еще. Таких, как Шуинн, Кейт до сих пор не встречала. Он, по всей вероятности, был примерно ее ровесником, лет тридцати, но вполне мог оказаться и значительно старше, и, наоборот, значительно моложе. В отличие от большинства мужчин Шуинн больше любил велосипеды, а не автомобили. Он так много знал о велосипедах, что некоторые девочки из отдела прет-а-порте считали, что он, возможно – из семьи Шуинн, семьи велосипедных магнатов, может быть, даже сын хозяина этой компании. Но Кейт казалось, что Шуинн – это просто прозвище. Она как-то спросила его об этом, и он сказал: «Фамилия Шуинн – в самый раз для велосипеда, а значит, она в самый раз и для меня». Кейт не совсем поняла, что именно он хотел этим сказать, но подобные высказывания были вполне в его духе.
Шуинн числился продавцом, но это было не совсем так. Его официальная должность называлась «стилист», и ему полагалось помогать женщинам подбирать подходящие аксессуары. Однако он и сам очень неплохо умел изготовлять шляпы и даже делал их для некоторых клиенток. Вообще, он был забавный и веселый. А еще Шуинн был католиком, и все это вместе Кейт очень нравилось.
Но ей отчего-то всегда казалось, что в глубине души Шуинн таит некую незаживающую рану или обиду. Глаза у него были серые с зелеными искорками, однако он никогда не смотрел прямо на собеседника. И, безусловно, был очень скрытным. О его прошлом Кейт знала только две вещи: он учился в колледже, где специализировался по истории искусств, но не доучился, потому что его призвали в армию и послали на Корейскую войну[16]. Сам он уверял ее, что только эти две вещи в его биографии действительно достойны внимания.
