Нянек я меняла как носовые платки. Хоть и оставляла его только с теми сиделками, кто заверял меня в своих навыках присмотра за детьми с «особыми нуждами», очередная умученная Трэйси, Лианн или Кайли вручала мне сына, будто редкого дикого зверька, только что пойманного в Амазонии и пока не привыкшего к неволе. Мерлин деревенел от ужаса, когда я пыталась засунуть его в автокресло, сучил руками и ногами, – так пойманная птица в панике бьется о прутья клетки. Немота моего сына не оставляла мне ничего другого – только вперяться в его беспокойные, пустые глаза, умоляя его угомониться. «Земля – Мерлину, вызываю на связь. Как слышите меня? Прием. ЦУП – Майору Нему»[12].
Потом я вела машину домой, и костяшки пальцев у меня белели от напряжения. Постепенно рев Мерлина переходил в угрюмое, насупленное, нервное молчание. Если только я не отклонялась от привычного маршрута. Тогда он начинал биться головой о сиденье и вопить от страха. Когда мы добирались до дома, он дрожал от усталости, вис на мне и плакал у меня на груди. Сердце мое заходилось от жалости, я смаргивала слезы. А потом заглядывала ему в глаза и понимала, что они не пустые, а до краев залиты страхом. Будто было в нем место, куда я не могла добраться, и там он обитал в одиночестве. Под поверхностью ежедневного существования текла его подводная жизнь.
Мой сын будто возник из ниоткуда, как в шляпе фокусника. Я понятия не имела, откуда он взялся, и никого похожего я в жизни своей не встречала. Мерлин, кажется, день-деньской транслировал что-то вовне, но никто вокруг не ловил эту волну. По временам он вскидывал голову к небесам, словно внимая космическим гармоникам за пределами моих ограниченных земных чувств. Мы с Мерлином могли смотреть в одно и то же окно, но видеть совершенно разное. Но одно было ясно. Мне полагалось быть начеку. Ловить сигналы своим мерлиновским радаром. Не дать ему, как Алисе, провалиться в какую-нибудь нору мироздания.
Заканчивался последний пятничный урок, и я неслась к машине, чтобы освободить очередную потрясенную и переутомленную няньку, но тут увидела чью-то мамашу, она тихонько хныкала у ворот частной школы по соседству. Сердце сжалось. Я инстинктивно учуяла: у нее, наверное, тоже есть сын из ряда вон. Может, и тут замешано слово на «а»? Вдруг проникшись родством с ее болью и тревогами, я рванула к ней с раскрытыми объятиями.
– Что случилось? – спросила я, бурля товарищеским участием.
– Сынок... Ему пять.
– И? – Я утешала, гладила по плечу и приглашала довериться тому, кто ее поймет.
– У него плоховато с французским.
Непреодолимое желание сесть в машину и сдать задом, желательно неоднократно, на ее распростертое тело овладело мной безраздельно. И знаете что? Жюри присяжных мамаш, у которых дети с особыми нуждами, оправдало бы меня. Потому что величайшая кручина для большинства матерей в том, что их чадо не станет есть ничего, что не плясало в телевизоре. Видала я родительниц, которые драли на себе волосы как раз поэтому. Когда наиболее придыхательные предки моих учеников слезливо жаловались на своих заблудших отпрысков – мол, никак не разберутся с «Беовульфом», – пустота во мне издавала скрежет. Сочувственное лицо удавалось сохранить, только нюхнув банку с клеем. Я боролась с искушением позаимствовать у Мерлина фляжку с Почтальоном Пэтом[13] и начать таскать в ней что-нибудь позабористее апельсинового морса. Валиум, например, с добавкой героина – мамины помощнички[14].
Я было обратилась за утешением к мужу, но тот взялся изображать лох-несское чудовище: слухов о его существовании хватало, но живьем его никто не видел. Я списала это на потрясение от поставленного Мерлину диагноза – это оно услало Джереми в мир высших финансов, там он упокоялся железной предсказуемостью процентов и уравнений, и я поначалу терпела. Мир Джереми всегда был таким однозначным. Самые серьезные удары жизнь ему наносила при игре в поло. Он совершенствовал французский во время частых лыжных вылазок в Вербье или Шамони. Развлекая родительский круг друзей на званых ужинах, он с колыбели осмотически впитал охмурение и обезоруживание. Объявляя, что закрытые клубы устарели и утратили необходимость, он продолжает их посещать и втайне обожать. Ребенок-аутист в его списке обязательных приобретений никогда не значился. В результате мой любимый супруг превратился в озлобленного понятого, неохотно буркающего односложные ответы.
Целый год прошел, а он все не акклиматизировался и по-прежнему не желал обсуждать Мерлинов диагноз. Шумная, сварливая немота Джереми отдавалась в стенах нашей раздолбанной терраски. Весь дом словно затаил дыхание. Пластмассовые филипп-старковские[15] садовые гномы, которые он в шутку вручил мне на новоселье, стояли в нашем палисадничке размером с носовой платок спиной к спине, будто в ссоре. Да, мы купили дом по дешевке, «под ремонт», но чинить надо было что-то в нас самих. Мы разваливались. Меня не покидало ощущение, что я проснулась однажды утром, а мебель у меня дома вся переставлена, и придется заново ориентироваться в пространстве.
Я пыталась держать хвост пистолетом. Несмотря на пожелания Джереми, все рассказала родне и нескольким ближайшим друзьям, но когда другие наши знакомые, не посвященные в положение Мерлиновых дел, спрашивали, отчего Джереми постоянно где-то, а не с нами, я объясняла, что ему нравилось меня оплодотворять: «Хоть по три раза на дню, но вот же – подцепил утреннее недомогание. Аккурат в то утро, когда ребенок родился». Все веселились, после чего я добавляла с отрепетированной улыбкой: «Ему нужно время привыкнуть. Вот станет Мерлин постарше – он подключится».
Когда мой муж пропустил приемы у логопеда и трудотерапевта, я убедила себя, что меня это не напрягло. Ага, шоколад в омлете с сыром – тоже нормально. Когда Джереми не явился на собеседование в садик для детей с особыми нуждами, который я пробивала несколько месяцев, я балагурила с директрисой: ну надо же, все дни у него перемешались. «Величайшая тайна – как мужчины с их мирового уровня бестолковостью получили власть над миром. Вот о чем стоит писать Дэну Брауну!»
Когда мне пришлось пропустить рабочее совещание, потому что Джереми было не с руки забрать Мерлина от очередной няни, я посокрушалась с другими женами, театрально закатывая глаза: «Эх, замужество было бы куда лучше без мужей». Я начала носить обручальное кольцо не на том пальце – чтобы в подходящий момент можно было ввернуть, дескать, не за того я вышла замуж.
Когда Джереми не пришел на третий день рождения Мерлина, я философски изрекла, обращаясь к небольшому собранию родственников:
– Знаете, как удержать мужа дома?
– Выпечкой? – предположила моя мама.
– Гимнастическим сексом? – рискнула Фиби.
– Проколом покрышек, – едко порекомендовала я.
Мама с сестрой обменялись встревоженными взглядами. Моя старшая сестра – вовсе не моя копия, она милее, у нее внимательный, преданный муж, двое нормальных детей, работа, которую она обожает, и искренняя любовь ко всему человечеству.
Наша мама – тоже сама любовь, хоть и не из тех, кто режет бутерброды треугольниками или замешивает самодельные мюсли. Когда обнаружилось, что я беременна, мамуля принялась вязать до посинения. Со всего мира повалили посылки с носочками, варежками, чепчиками, кофточками, покрывальцами, салфеточками и прогулочными курточками (одна на утро, одна на вечер и одна – на всякий случай). Месяц-другой – и дом погрузился в вязаную пучину: пухлая разноцветная пена вскипала на каждой поверхности.
Когда мой отец умер – голышом, на руках у «девы слева», как называла ее мама, – она, книжный червь, превратилась в звезду вечеринок. Если на другом конце города тусовка, она звонит, зовет себя к телефону и страшно удивляется, почему ее там нет. Если б могла, она и вечеринку бы себе крючком связала. Чтобы поддержать образ тусовой девчонки, она сменила аккуратные шарфики на боа из перьев, которое обвивало ей шею как нечто редкое, тропическое и, со всей очевидностью, живое. Мама была библиотекарем по призванию, а это означало, что эскапады ее сводились к полетам фантазии. Но вскоре она обнаружила, что наш папа накупил себе кучу страховок, что, как ни забавно, было вполне в духе его раздутого чувства собственной сверхценности и нас изрядно повеселило, хоть и сквозь слезы, на его похоронах. И вот мама взялась наверстывать упущенное и либо скалолазала в Альпах, либо получала ученую степень по вулканологии в местах с непроизносимым названием, либо просаживала скромное состояние, спасая лемуров (каждого лично, по всей видимости, судя по затратам). По большей части мамины разговоры начинались теперь так: «Я только что вернулась из...» или «Я прямо сейчас собираюсь в...» Санкт-Петербург, Бутан или Белиз. Она то ныряла за акулами, то удостоверялась в подлинности Туринской плащаницы, то плясала чечетку нагишом, то прогуливалась по Эрмитажу. «Прости, родная, но у меня ни одного свободного выходного до начала октября», – говорила она, упиваясь жизнью до последней капли, вытягивая свет дня из каждой секунды. Моя жизнь при этом телескопически отъезжала до полной обыденности. «А я тут скидку на фарш получила в супермаркете», – мямлила я в ответ.
