Бьорн все еще кричал, когда шеф-повар наконец затих, но он не мог кричать вечно, и, в конце концов, его страдания перешли в приступ кашля с красным лицом.
- Лиланд Феррис отправился на вечный суд! - сказал Ученик Искариота, глядя в камеру. - Сейчас он идет готовить место для меня... Настало время для второго блюда.
Его помощники вернулись в комнату, словно безмолвно вызванные.
Хотя было очевидно, что они просто наблюдают через камеры и работают в соответствии со сценарием. Двое из них унесли недоеденные ужасные блюда, в то время как другая пара принесла гораздо большее накрытое блюдо и поставила его в центре стола.
Лили увидела, как ее лицо отражается в металлическом колпаке, скрывающем следующее блюдо. Глядя на искаженное на куполообразной поверхности отражение, она едва узнала себя. Ее волосы были растрепаны, белокурые локоны превратились в безумное гнездо, из-под которого выглядывала изможденная, красноглазая карга.
- Еще раз. - Сказал Ученик. - Ваш грех станет вашим спасением. Времени нет, испытание закончится, когда чаша опустеет, и тот, кто съест меньше всех, умрет. Пусть дьявол заберет самого слабого.
И для норвежца он повторил свои слова на норвежском языке.
Бьорн перестал хныкать, чтобы что-то пробормотать.
Лили не знала этого языка, но каким-то образом уловила смысл сказанного.
Он хотел свою мамочку.
Ученик проигнорировал эту просьбу, он взялся за ручку на верхней части крышки и поднял ее, чтобы открыть второе блюдо.
Глубокая керамическая чаша с крутыми боками, полная.
Крутые бока и гладкая поверхность должны были предотвратить вытекание содержимого.
Лили никогда не задумывалась на тему духовности. Как и большинство людей, она смутно представляла, что в жизни должно быть "нечто большее", чем просто земное существование, и на похоронах бабушки утешалась мыслью, что бабушка Джонс "смотрит на нее с небес". Но ее теология не шла дальше... пока она не увидела, что ей придется съесть, чтобы выжить.
Когда она увидела массу живых существ, корчащихся друг над другом, отчаянно пытающихся выбраться из заточения, она почувствовала, как часть ее души увяла.
В поле зрения появилась рука.
Парень-азиат протянул руку через стол.
Его пальцы метнулись вниз, погрузились в извивающуюся массу хомяков и схватили одного из них.
Лили смотрела, не в силах отвести взгляд.
Бьорн выглядел растерянным.
Азиат с монашеской стрижкой и родинкой возле носа широко открыл рот, обнажив полный рот крошащихся, покрытых табачными пятнами зубов и засунул туда целого грызуна.
Хомяк был белым, с полоской более темного коричневого меха на шее, словно маленький воротничок. Он с трудом пытался встать на лапки, неловко приземлившись на язык азиата и моляры, расположенные с правой стороны его рта, и наполовину повернулся к Лили. Один маленький черный глаз смотрел прямо на нее, когда раздался хруст.
Кто-то вскрикнул. Это была она.
Ее вопль ужаса не заглушил ни хруст сломанного позвоночника хомяка, ни влажный шум, который издавали его легкие, когда лопались как пузырьки пузырчатой пленки.
На губы азиата брызнула кровь.
Он скорчил гримасу, перекатывая животное во рту, чтобы лучше расположить его для следующего укуса. Это было лицо человека, который откусил слишком большой кусок чего-то, что нужно долго жевать, прежде чем проглотить.
Даже приглушенные его губами, смазанными кровью, щелкающие и хлюпающие звуки ломающихся костей и лопающейся пушистой кожи были слишком громкими.
Внутренности Лили замерли.
А вот у Бьорна – нет. Его вырвало, и желчь, пережеванный хлеб и дерьмо забрызгали его девчачьи сиськи и огромный белый живот.
Азиат уже жевал быстрее, разбив грызуна на более удобоваримые маленькие кусочки.
Он немного сглотнул.
И, даже не доев первую порцию, он потянулся за второй.
Кто съест меньше всех... Если двое или трое из вас съедят меньше всех...
Лили вспомнился момент из раннего детства: мама пытается уговорить ее попробовать брюссельскую капусту, воскресный жареный ужин, зеленый шарик на зубцах вилки, который упрямо болтался перед ее закрытым ртом.
А что говорила мама?
Только один, просто съешь один кусочек, это все, о чем я прошу. Ну же, Лили, не будь такой дрянью, это тебя не убьет! Только один, а потом можешь съесть десерт!
Только один. Как и в случае с бутербродом с дерьмом, ей достаточно было откусить лишь символический кусочек, и она съела больше, чем тот, кто не съел ни одного...
Парень-азиат схватил второго хомячка, маленького серебристого, заключив его в клетку из пальцев.
Лили наблюдала, как ее собственная рука протянулась и нависла над остальными существами, которые ползали друг по другу, кувыркаясь и пытаясь вскарабкаться по скользким стенкам миски.
...А что касается кочанчиков, которые ты ненавидела в детстве, то сейчас ты не можешь насытиться ими, не так ли? Ты можешь жрать этих ублюдков до тех пор, пока рак на горе не свистнет!
Она ничего не могла с собой поделать. Мысль возникла из ниоткуда, яркий и веселый голос с таким абсурдным сообщением, что она не смогла остановить смех, вырвавшийся из нее, смех, в котором сквозила истерика.
Ее пальцы сомкнулись, словно клетка, вокруг крошечного хомячка с золотистым мехом.
Он укусил ее за нижнюю часть большого пальца.
Она едва почувствовала это.
Только один, а потом можешь съесть свой десерт!
Словно закрывая рот рукой, чтобы заткнуть вырывавшийся из него гогот, она засунула крошечного зверька между губами и не стала сразу его есть.
Она дала себе время подумать, прежде чем раздавить его зубами, и сказать себе, что это всего лишь большая улитка, что она на соревновании во французском ресторане. Хруст – это раковина, а не кости, а горячая жидкость и странная мякоть, которая вытекала из нее, была просто чесночным маслом и резиновой мякотью эскарго, а не горячей кровью и внутренними органами.
Ни костей, ни крови, ни крошечных глаз, выскочивших из расколотого черепа, ни крошечной печени, ни извивающихся кишок, вывалившихся из ануса, ни текстуры мокрого меха, трущегося о ее язык, ни привкуса меди...
Она сглотнула.
Она недостаточно прожевала.
Ее горло привыкло к тому, что пища проникает в него так, что рвотный рефлекс почти исчез, но ничто не могло подготовить его к пучку маленьких грустных сломанных конечностей и лопнувших мышц, которые еще не совсем умерли и слабо касались ее пищевода, сползая в горячую темноту.
В течение нескольких секунд, которым, казалось, не будет конца, сознание Лили балансировало на грани.
На каждом дюйме пути вниз она чувствовала это.
Дергается.
В ее животе.
Блоп!
В желудочную кислоту рядом с растворяющимся шариком хлеба и дерьма.
***********
Лили вернулась к реальности, словно услышав эхо после взрыва или почувствовав, как возвращается чувствительность в конечность, которая слишком долго была сведена судорогой. Странное покалывание булавок и иголок, когда кровь приливает обратно. Наступило онемение, а затем мир вполз обратно.
Она только что съела живого хомяка.
И, судя по всему, она была не единственной.
Бьорн по умственному развитию был как ребенок, но он не был лишен инстинкта выживания.
Он впихнул двоих себе в рот и всхлипывал, даже когда жевал их с набитым ртом, превращая в визжащую мульчу.
Азиат изменил тактику – он держал по одному хомяку в каждой руке и милосердно откусывал им головы, а затем вгрызался в их мягкие животы.
Только один...
Одного было уже недостаточно.
