— С-спасибо, — сказала слегка ошарашенная Ника, принимая от заведующей рулон ватмана и коробку карандашей.
Та подтолкнула ее из кабинета по направлению к уже родной средней группе.
— Вареники отменяются. Сама Равиля налепит. А ты уж успей к отъезду. И вот еще, Вероника… Тебе работать надо, в полную силу. Поняла, девонька? Воспитатель, конечно, дело хорошее и полезное. Но не каждый так вот, слету увидит именно то, что нужно.
Нина Петровна села в кабинете и углубилась в бумаги. Время от времени поднимала голову, когда за стеклами мелькала фигура в белом халатике. Ника снова и снова шла к заветному углу, чиркая на листочке бумаги и меряя землю шагами, а после — рулеткой. Потом возвращалась в игровую, становилась на колени над разостланным листом и, ползая, чертила, хмурила брови, стирала и черкала, снова чертила. Не замечая, как за окнами наливается темнотой вечер. Не слыша, как заведующая, тихо встав в дверях, показывает на ее согнутую спину прибежавшей Людмиле, а та, кивая, уходит, чтоб не мешать.
Ника не услышала, как Нина Петровна закрыла на ключ кабинет и ушла, переговорив со сторожем. И разогнула уставшую спину, когда над ней ахнула Инна, за руку которой цеплялся хмурый Костик.
— Ого, картина маслом! Это что такое будет? Петровна тебя запрягла, да?
Ника оглядела разрисованный лист с пометками и цветными штрихами, с мелкими подписями и цифрами.
— Почему запрягла. Я сама. А что будет, пусть она расскажет. Я суеверная, пока помолчу.
— Ты ночевать-то остаешься? Щас ночных уже приведут, опять немного, завтра ж воскресенье. Чего мычишь?
— Угу. Да.
— Людка сказала, если что, приходи в любое время. Хоть и ночью. Поняла?
— Угу.
— Джинсы твои я сняла вот. А Петрик, между прочим, пропал куда-то. Настька рыдает, уже хрипит вся, голоса нет. Умора. И, прям, беда. Куда он посреди степи делся? Она боится — уехал, может уже.
— Угу…
— Ой, Вер. Как оклемаешься, приходи чай пить. Угу?
— Угу…
Ночью Инна сидела в старом кресле, что притулилось под ночником в спальне, кусая шариковую ручку, лениво писала отчет и план. Время от времени ухмылялась, когда в проеме двери вдруг появлялась привидением Ника в криво накинутом халате, шепча, становилась на колени над своим ватманом, еще что-то чиркала и подрисовывала. А после снова исчезала в своей кладовке. Скрипели пружины раскладушки. Инна вставала и крадучись шла посмотреть. Гостья спала, отворачивая от раскрытой двери лицо и сжимая в откинутой руке карандаш. Инна взбивала рукой черные гладкие волосы и, удивленно поднимая выщипанные брови, шла обратно, к своей тетрадке.
Утром лист ватмана лег свернутым на верхнюю полку, куда не долезет малышня. А Ника, умытая и выспавшаяся, выпросив у Инны альбом, рисовала в нем рыб и морских коньков. Вокруг стола толпились серьезные дети, заглядывали под ее локоть и через согнутое плечо.
— Красный, Костик, — протягивала руку Ника, и Костик, надуваясь, подавал карандаш.
— Желтый, Нинуся, — и крошечная Нинуся, торопясь и роняя карандаш, совала его в никины пальцы.
Поднимая голову, Ника мельком взглядывала в сторону обойденной вниманием толстенькой Маши, у которой от невостребованности дрожали пухлые карамельные губы, и важно требовала:
— Зеленый, Мария!
И Маша, приосанившись, оттесняла Костика плечом, бережно поднося карандаш на пухлой ладошке. Инна хихикала издалека.
Вокруг стояла мирная тишина выходного. Из кухни доносился легкий стук и звяканье. Во дворе хлопали на веревке простыни. С улицы орали далекие петухи.
После обеда прибежала Люда, вошла, скинув туфли на пороге, и присела напротив Ники, слегка обиженная.
— Ты уж прости, Верунчик. Бросила я тебя совсем. Ну, я гляжу, ты и не переживаешь.
— Люд, ты меня прости. Что там Настя?
— Ох, Настя. Петрик прячется где-то. Боюсь, не напился ли. Может, спит у кого. У той же Караваихи спит, а она стерва, разве ж скажет. Ему сегодня ехать. Тимоха обещал отвезти на станцию.
— И я поеду.
— Ну да. Через три часика уже и собираться. Я тебе сумку принесла на всякий случай.
— Спасибо, Люд. Как через три часа?
Ника подняла голову к часам.
— Черт! А мне еще десяток эскизов сделать!
Люда поднялась, одергивая блестящую трикотажную кофточку.
— Ладно. Трудись. Тимоха тебе посигналит. А я там яиц сварила, да банку икры баклажанной, своей. Колбасы кольцо. В пакет собрала.
— Угу.
— Теперь будет только угукать, — сообщила Инна, — а не слышит ничего. Вот смотри. Верка! Курица ты лохматая!
— Угу, — карандаш быстро двигался по бумаге. Инна захихикала и хлопнула себя по губам в ответ на тяжелый взгляд Люды, которая вдруг стала сильно похожа на старенькую маму Леонору Палну.
— Да я ж шучу, Людочек!
— В другую сторону шути. Если б не Веруня, ты на свадьбе и не плясала бы, с Вовкой не тискалась. Ты лучше скажи — спасибо, Веруня!
— Угу, — отозвалась Ника.
И обе расхохотались.
Через три часа одетая в чистые джинсы Ника перецеловала троих малышей, чмокнула в щеку Инну и, перечислив ей, что надо передать Нине Петровне вместе с ватманом и эскизами, сбежала по лестнице к боковой двери.
— Я еще позвоню потом, в школу! — крикнула вверх и кивнула на возглас Инны:
— Счастливо тебе, Верунь!
Тимоха стоял рядом с машиной, которая сияла вымытыми боками и оказалась зеленой, как степная трава. На переднем сиденье торчала фуражка мрачного Петрика.
— А Настя что же, не поедет? — вполголоса спросила Ника, открывая заднюю дверцу.
Тимоха затоптал окурок и пожал плечами, выразительно закатывая глаза. Садясь за руль, бодро сообщил:
— Ну, Петрик, поехали жену твою заберем.
— Не надо, — мрачно ответил тот, глядя перед собой на кур, гуляющих по дороге.
— Ну, все одно, Людку ж надо. Просила, чтоб с Верочкой попрощаться.
Петрик промолчал.
У беленого забора на скамейке их ждала Люда, вскочила, маша рукой, подбежала и выдернула Нику из машины. Обнимая и тесня к забору, жарко задышала в ухо.
— Ой, не знаю, что делать-то! Сидит, надулась, как мышь на крупу. Петрик-то, оказывается, на велике дернул аж на бахчу, ночевал там в халабуде. Первая брачная ночь, блин! И вторая. Она уже бегала его искала по всему селу. С Караваихой орали друг на друга. Настька орет, ах ты шалава, дай мне мово мужа. А та ей, да подавись ты своим малолеткой, нету, иди вона проверяй. Оно и, правда, Караваихе уже тридцать семь, ну спал с ней Петрушечка наш, так то когда было, еще в девятом классе. Так три разочка всего. Настька орет, найду — убью, а не нашла — села и рыдает, тошно ей значит, что не нашла. Вот час назад тока он и явился, уже собранный. Так и сидит в машине, как истукан какой. А эта мамзель сидит в спальне. Он не идет, и она не идет. Ду-у-ура! Так ведь и уедет. А ему там служить.
Позади покашлял Тимоха, и Люда бросила обнимать оглушенную Нику.
— Ты еще тут! Чего тебе?
— Она вот пусть к ней пойдет, — Тимоха дернул в сторону Ники подбородком, — скажет.
— С чего бы?
— Пусть-пусть. Она умеет.
Люда удивленно оглядела Нику. Тимоха важно кивнул.
— Умеет-умеет. Вер, да пойди уже! Скажи ей, как мне тогда, ночью.
— Ночью? — переспросила Люда, — а чего это вы, ночью?
Ника вздохнула, отодвигая ее с пути. И пошла в дом, а за спиной негромко пререкались Люда с Тимохой.
— Если ночью, какого рожна ты ее на станцию везешь? Пусть остается!
— Та не. Ты не знаешь. Я потом скажу.
В спальне, куда Нику отвела Лариска, постукивая бигудями на белокурой голове, сияли парчовые шторы с золотыми бантами, царила огромная кровать, застеленная белоснежным кружевным покрывалом. Нетронутым. И на ней, у Ники защемило сердце — сидела давешняя кукла с капота, таращила голубые глаза, держа в пластмассовых ручках букет с нейлоновым бантом. «Совет да любовь», — вились по ленте слова.
Настя сидела в кресле, отвернув его спинкой к двери, и смотрела в пустую стену ненакрашенными глазами. На круглом животе расходился незастегнутый цветастый халат.
Ника встала за ее спиной, собираясь с мыслями. Что сказать ей? Что виновата? Что нужно было выслушать оправдания? Мелькнула мысль — все они хороши, и этот вот, такое лицо детское, хороший мальчик-троечник, а в девятом еще классе спал с Караваихой… Снимок этот дурацкий привез. Да чем он лучше Никаса? Тем, что не сумел спрятаться? А не нашла бы невеста фотку, так же крутил бы ей голову несколько лет.
Нет, это все какие-то не те мысли…
— Мне сегодня Костик помогал рисовать. Тимохин младший. А потом спрашивает — а мама приедет? Я говорю, не знаю, Костичка. Маша говорит, а он у всех спрашивает. И засмеялась. Он к ней драться полез. Так что я их разнимала и мирила.
— Мне-то что, — угрюмо сказал Настя стенке.
