— Мне-то что, — угрюмо сказал Настя стенке.
— Понимаешь… Когда Костик вырастет, то придется отцу говорить, почему мама уехала. И если вырастет не дурак, то и поймет, что в семье было несчастье. Будет, может отца ненавидеть, если конечно сам не сопьется. Но все равно, слышишь, как это будет? Сынок, я сильно пил, и мама не выдержала, ушла. А что ты расскажешь ребенку?
Настя пошевелилась, стягивая халат на животе. Чуть повернула голову. Ника помолчала, и, не дождавшись ответа, продолжила:
— А ты, значит, скажешь. Сынок. Ну, или дочка. А я нашла у папы фотку, где он качает девушку на качелях. И выгнала его. Потому ты у меня растешь одна. Ну как?
— Никак! — строптиво отозвалась Настя и, продолжая глядеть в стену, заговорила захлебываясь:
— Ну и помирились бы. Ну, крикнула. Тоже мне цаца. А как хотел? А он взял и ушел. А соседи? Я, значит, куку… кук. Кукую тут в этой спальне, вся в кружавах, совет любовь, тьфу! Стыдуха какая! А он незнамо где! Мне обидно!
— Значит, так и скажешь ребенку — мне стало обидно. Перед соседями.
— Ты не понимаешь! — Настя вскочила, сверкая глазами.
— Я понимаю как раз. Но я же не ребенок твой. Ему будешь говорить.
— Да что ты заладила ребенок-ребенок!
— А то! — у Ники загорелись щеки от гнева, и она повторила уже потише, сдерживая себя, — а то, я в саду работаю. Знаешь, какие там дети при живых родителях бывают сироты? Прекрасные дети, просто какие-то кинозвезды. Красивые, аж сердце щемит. Умнички. Смотришь и думаешь — и вот такое вот не занадобилось родному отцу! Или даже матери! А еще бывают самые обычные детки. И тех еще жальче, потому что они только для родителей свет в окошке! Которых нет. Вы любите друга друга, и просто так вот, хлоп, и развалите все! Иди, он ждет ведь в машине!
— Ждал бы — сам пришел! — Настя снова плюхнулась в кресло и уставилась в стенку, — не пойду.
Ника смерила упрямый затылок злобным взглядом. Вот дура неразумная, оттаскать бы за косу, так не поможет ведь!
— Настенька. Пойдем, а? Время, нам уже ехать.
— Не пойду.
Ника беспомощно опустила руки, разжала кулаки. Пошла из спальни, на ходу отрицательно качая головой на шепот Лариски и взгляды Элеоноры Павловны.
Фигаро на них нет или кто там еще интригами сводил дураков влюбленных. Ну, на интриги нужно время. А оно бежит все быстрее. Пора ехать, совсем пора!
Она вылетела из ворот, услышала, как Петрик кричит засунутой в окно машины Люде:
— Не пойду.
Они с Людой снова обнялись и расцеловались, ругая молодоженов. Рыкнул мотор, жигуль, переваливаясь, поехал по центральной улице, проскочил холм, усыпанный маками, ставок с гогочущими гусями. И бодро запрыгал по разбитому проселку, ведущему к далекой станции.
— Дурак ты дурак, — беспомощно сказала Ника качающейся фуражке и окаменевшим плечам.
Вспомнила старую примету: в мае жениться — всю жизнь маяться. И смешно и вот — грустно, как оно совпадает с жизнью.
Глава 18 Ника вне Николаевского
Тут рос душистый горошек — Ника и не знала, что его бывает так много. Виновато покосившись на каменного Петрика, тихонько открыла окно и с наслаждением вдохнула сладкий запах. Вертела головой, провожая глазами плывущие розовые полянки. Так хотелось рассмотреть мелкие цветки, но все сливалось в душистые полосы. А вот белый клевер, будто сыпанули сахар горстями, под травяные кусты. Пахнет. Все перемешано, все цветет, мельтешат на ветру голубые заводи ленка, искрами пыхают в глаз желтые венчики высокого осота.
Ника в деревне никогда не жила, но старый их дом находился на городской окраине и у каждой семьи был свой сараюшка, летняя кухня и огородик. А за огородами — точно такая же степь. В ней — поля высокой кукурузы, просторные квадраты овса. А между ними — травы. Маленькой Нике казалось тогда — целый мир, огромный и без краев, расстилается за тусклыми окнами старого двухэтажного дома, где двери квартир выходили в сумрачный общий коридор, а за водой приходилось отправляться «на колонку» с ведрами. После переезда восьмилетняя Ника сильно скучала, даже несколько раз убегала из новой школы, садилась на автобус и храбро ехала в свою степь. В бывшей их двухкомнатной квартире без удобств жили другие люди, но степь так и осталась Никиной — навсегда. И сейчас она вдруг поняла — любая степь на этой планете, она — ее. А если краем своим она выходит к морю, тогда вообще полное счастье.
— Останови! — вдруг выкрикнул Петрик, сшибая со своей головы фуражку, и нещадно лохматя еле видный ежик темных волос, — стой, сказал!
Жигуль дернулся, встал и тут же в открытые окна упали беспорядочные торопливые птичьи песни. Звенели жаворонки, скрипел на кустах сорокопут, затрещала сорока, взмахивая черно-белыми крыльями, тенькали на чертополохе быстрые щеглы.
Петрик выметнулся из автомобиля и заходил по пыльной дороге, взмахивая рукой и ругаясь. Тимоха и Ника послушно водили глазами вслед его шагам. Вправо, влево, от куста шиповника к полянке с шалфеем.
Высунувшись, Тимоха окликнул страдальца:
— Петро, так поезд же через двадцать минут…
Ника сжала руки на коленях. За мрачной фигурой Петрика блестели далекие рельсы, до которых минут пять езды и платформа видна — серая плоская коробка с каменным скворечником пустого домика с выбитыми окнами.
— А стоит долго? — шепотом спросила.
— Нисколько не стоит, — раздраженно отозвался Тимоха, — чуть тормознет, народ подхватит и пошел дальше.
— Ох…
— Не боись, щас он отклянет. Петро! Садись, а? Нельзя тебе опоздать, под суд пойдешь.
Петрик топнул ногой и громко выругался. Круглое лицо наливалось краской от беспомощной ярости.
У Ники сильно стучало сердце, отмечая утекающее время. Ничего, всего-то минутку он бесится, успокаивала она его, ну даже если пять минуть потопчется, успеем. Или даже десять…
«А если машина заглохнет?» издевательски прошептал внутренний голос, «тогда что? Побеги, Никуся, плюнь ты на них, беги, пока еще время есть».
Закусывая губу, она выпрыгнула из машины, таща на плече сумку и пакет с колбасой в руке.
— Тима, я побегу. Ну, опоздаем же!
— Сидай! Отвезу щас. Сидай говорю!
Но Петрик вдруг кинулся к ней и, хватая за локоть, крикнул, перекашивая мальчишеское лицо:
— Ну, зачем она? Это же, ерунда это все! Я тебе покажу щас, вот!
Отпустил Нику и полез в нагрудный карман, ловил глухо застегнутую пуговицу, а та уворачивалась, ловя зайчиков солнечным кругляшом.
— Петя, покажешь в машине. Ну? Я посмотрю, только поехали!
Теперь уже Ника вцепилась в его локоть, толкая к распахнутой дверце.
— Подожди ты!
Тимоха взревел мотором, жал на педаль, заставляя машину укоризненно взрыкивать. И Петрик заорал уже автомобилю, грозно глядя на зеленый капот:
— Та подожди!
И вдруг замолчал, глядя на дорогу. Вырвался, отталкивая Нику, и кинулся обратно, мимо машины, задев дверцу боком. Крутанувшись волчком, Ника уставилась ему вслед, а за ее спиной ревел Тимоха:
— Да чтоб вас! Ну, смари, смари, что делает-то!
Мелькая голыми коленями над сверкающими велосипедными спицами, пригибаясь к изогнутому рулю, по дороге пылила Настя, и полы цветного халата летели с боков, как птичьи крылья. Чуть не доехав до бегущего мужа, вскинулась, пытаясь остановить велик, тот вильнул и со звоном свалился на дорогу. Настя вскочила и встала, опустив руки и глядя на так же вставшего столбом Петрика с протянутыми руками.
Тимоха топнул ногой, нажал на клаксон и оба вздрогнули, поворачиваясь.
— Тащи давай ее сюда! — заорал тот, — вон поезд виден уже! Мухой давай!
Петрик схватил Настину руку и потащил ее к машине.
— Я… боялась… не… успею…
— Та. Я б остался.
— Дурак! Нельзя!
Она садилась, подбирая халат, а Петрик танцевал рядом, совал ей в лицо смятые фотокарточки.
— Вот! Вот! Дружбан. Женился. Я их фоткал, вот они вместе видишь? Та успеем, Тим, нормально. Еще десять минут же.
Поезд полз вдалеке, как заводная игрушка, и Ника, сидя рядом с Настей, перевела дыхание. Ну, слава богу, сейчас он, наконец, сядет, и помчатся. Только б не заглохла машина!
— Пересядешь, может, а? — Петрик совал потное лицо над Настиной головой, умоляюще глядя на Нику, — я с ней, рядом.
— Что ж ты не показал мне!
— Ты орала. Обидно.
Ника, досадуя на еще одну маленькую задержку, открыла дверь, спустила ноги на пыльную землю.
— Ой! — низким голосом сказала вдруг Настя. И согнулась, прижимая руку к животу.
— Что?
Вдалеке важно засвистел тепловоз.
Настя выгнулась, ловя Никину руку и не давая той выйти наружу.
— Н-не знаю. Больно. Больно!
— Черт! — заорал Тимоха, оглядываясь.
И Нике стало вдруг страшно от его перепуганных глаз.
— Кровь есть? — он снова надавил на газ, заставив машину затрястись.
