– Что, мама? – спрашиваю я.
– Думаю, я старею. Несколько лет назад меня совсем не волновало то, что происходит с собакой за забором.
Возможно, это проявление еще одного симптома ее приверженности наркотику, но я, как обычно, сдерживаю себя и полностью переключаю внимание на вой бедного Одиссея.
– Кажется, он голоден. Несомненно, он один. Может быть, нам следует что-то предпринять, – говорю я.
– Что, например?
– Я сейчас выйду и позвоню в дверной звонок.
Одиссей, услышав звонок, как обычно, звонко лает. Я говорю ему через дверь:
– Одиссей, хочешь поесть?
Он гавкает один раз, словно выражая свое согласие, словно узнав мой голос.
Я сильно замерз и возвращаюсь домой. Луна источает ледяной холод, который покрывает машины, почву и железо заборных решеток.
– Я перелезу через забор в сад соседа. Не могу оставить в таком положении животное.
– А может, вызвать полицию или пожарных? Вдруг он нападет на тебя.
– Я дам ему хлеба. Он меня знает. Не волнуйся, – неуверенно говорю я матери.
Я выполняю задуманное с трудом, который сопровождает воплощение в жизнь любого умозрительного построения. Трудная это работа – сначала залезть на забор, а потом слезть с него. В карманах у меня хлеб и фонарик, который я вынимаю, перевалившись через забор. Луч света падает на неподстриженную траву, на фонтан, на растительность, плотно прижавшуюся к фундаменту, на деревья с голыми ветвями и на прошлогодние листья, опавшие осенью и теперь гниющие на земле. Потом он высвечивает силуэт Одиссея за окнами большого зала. По мере того как я приближаюсь к нему, он становится все беспокойнее. Я кладу фонарик, так чтобы он освещал и меня. Слегка раздвигаю стеклянную дверь и позволяю ему обнюхать меня. Разговариваю с ним, даю ему маленький кусочек хлеба, потом еще. Говорю ему:
– Одиссей, хороший мой, я ничего тебе не сделаю. Помнишь, как я кидал тебе хлеб через забор?
Ласково шепчу ему, чему Одиссей бывал раньше очень рад. Потом я раздвигаю двери еще больше, просовываю руку и провожу ею по морде собаки. Увидев, что он виляет хвостом, я позволяю ему выйти наружу порезвиться вокруг меня и полаять. Пытаюсь приласкать его, и это у меня получается. Мать спрашивает, все ли у меня в порядке. Одиссей лает в направлении источника голоса. Я прошу ее перебросить мне бутылку молока и ищу глиняную посудину, в которую его можно вылить. Размачиваю хлеб в молоке, и когда пес съедает все это, глажу его по голове.
– Одиссей, ну как, хорошо?
Он продолжает есть, хватая пищу огромными клыками, и ловко лакать молоко. Закончив трапезу, он лижет мне руку, и я снова провожу рукой по его короткой и мягкой шерсти, по выступающим костям позвоночника, черепа и морды. Потом я иду к дверям, собака идет за мной. В доме дурно пахнет. Одиссей, надо думать, справлял свою нужду в помещении в течение нескольких дней. Освещаю фонариком стены в поисках переключателя электричества, но собака решительно направляется вперед по проходу, входит в одну из комнат и лает на пол и на книжные полки. Судя по тому, как мало я знаю о Серафиме Дельгадо, было бы интересно, как он отблагодарит меня за то, что я позаботился о его собаке и его доме. Нахожу переключатель, но он не действует. Электричество явно отключено. Я перевожу лучик фонаря на каменные плиты, которые обнюхивает Одиссей.
– Здесь ничего нет, Одиссей.
Но он настойчиво продолжает нюхать, и я провожу рукой по поверхности плит и в одной из них обнаруживаю прорезь, просовываю в нее пальцы и поднимаю.
– Что это такое, погреб?
Нет ничего странного. Почти во всех шале, помимо, в частности, моего дома, построены люки, через которые можно спуститься в прохладное подвальное помещение, где хранятся бутылки с вином, инструменты, которым не хватило места наверху, а также кровать, чтобы можно было провести на ней сиесту жарким летом. А в данном случае мы имеем дело с подвалом соседа, о строительстве которого ничего не знали, хотя, вероятно, ночные веселья с шумом и криками, которые мы порой были вынуждены выслушивать, исходили именно отсюда. Я направляю луч фонарика вниз, и Одиссей поспешно спускается по лестнице в погреб. Я спускаюсь за ним с некоторой опаской, поскольку, что там ни говори, это все-таки подземелье, скрытое от постороннего взгляда. Иначе говоря, нечто такое, что не находится на поверхности нашего поселка, в котором не допускается никаких изменений внешнего вида, если не считать того, что скрывается под залами, кухнями и туалетами и является частью жизни своих обитателей, которые могут время от времени поднимать люк и спускаться по лестнице к самому сокровенному в своем существовании. В этой связи, пожалуй, следовало бы создать карту подземного мира поселка, по которой, по-видимому, можно было бы оценивать подлинные личные качества соседей. Некоторые подвалы соединены между собой проходами, чтобы можно было войти в дом соседа, если вдруг забудешь ключи, или просто в качестве доказательства взаимного доверия, или для того, чтобы дети могли резвиться и играть вдали от опасностей, которыми им угрожает улица. Эти подвалы имеют самые странные формы и окрашены в самые разные цвета, и все гордятся ими, о чем свидетельствует тот факт, что их показывают кому угодно при каждом удобном случае. Хозяевам нравится, как ты пугаешься, когда тебе показывают вход в ад, замаскированный под креслом, под весами в туалете или под цветастым ковриком. Если войти в какой-нибудь дом и столкнуться там с запахами, вкусами, причудами и прошлым хозяев, которое попадается на глаза то тут, то там, то это уже геройский поступок, а спуск в подвальное помещение предполагает уход в нечто тайное.
Одиссей, проявляя беспокойство, ведет меня по лабиринту коридоров. Они недлинные, но запутанные, с бесчисленными поворотами то вправо, то влево. Это похоже на лабиринт для мышей моего размера, и он начинает беспокоить меня тем, что потом может случиться так, что я не найду выхода. Меня также настораживает то, что Одиссей не знает, куда идти. Иногда он на мгновение останавливается, что заставляет сомневаться в его способности ориентироваться, и беспокоит меня. Возникает впечатление, что мы ходим вокруг одного и того же места. Просто невероятно, что может произойти со мной в какой-то момент, реальный для меня и несуществующий для моей матери, потому что сколько бы она ни ломала над этим голову, она никогда себе этого не представила бы. Ты входишь в дом рядом с твоим, похожим на твой, и попадаешь в лабиринт, из которого, возможно, никогда не выйдешь. А если бы я вошел сюда и об этом никто не знал? Например, однажды, во второй половине дня, я нахожусь дома один и совершаю то, что только что сделал, и не нахожу выхода, оставаясь здесь навсегда, так что никогда уже не смогу навестить квартиру Эду и увидеть Ю. Я пропал бы подобно Эдуарду. Мы, люди, исчезаем с легкостью. Если бы мы не могли исчезать, лабиринтов не существовало бы. Одиссей начинает лаять так, что я пугаюсь.
– Что случилось, Одиссей? – спрашиваю я, когда мы оказываемся у входа в помещение, наполненное, мягко говоря, зловонием. Я осматриваю его от входа, потому что входить внутрь противно. Там стоит убогое ложе, на нем лежит какой-то человек. Человек слегка приоткрывает глаза.
– Ты уже здесь, – говорит он.
Одиссей лижет ему лицо и виляет хвостом, что позволяет мне предположить, что это его хозяин, сам Серафим Дельгадо.
– Серафим Дельгадо? – спрашиваю я.
– Вы опоздали, козлы, явиться сюда ко мне, – говорит он, делая паузы, вызванные страшной усталостью.
– Серафим, это сосед. Вы помните меня, мальчишку из соседнего дома?
– Ты их привел?
– Никого я не приводил. Я пришел один, честное слово. Здесь только мы с Одиссеем, больше никого.
Я осторожно приближаюсь к нему, словно запах, который идет от соседа, может сразить меня наповал.
– Отведи в сторону фонарь, твою мать, – говорит он, по-прежнему делая паузы.
Одиссей сидит в ожидании с высунутым языком и роняя слюну, как это делают счастливые псы.
Я оставляю фонарик в углу комнаты, чтобы он светил наподобие электрической лампочки.
Человек ругается, пытаясь приподняться, и я начинаю думать, не помочь ли ему, а точнее, можно ли к нему прикоснуться. Виню свою мать за то, что я такой брезгливый. Это она сделала меня таким с ее неприязнью к небритым мужчинам и тем, что употребляла по отношению к людям такие слова, как «отвратительный», «омерзительный» и «вонючий». Обвиняю и домработницу за ее безукоризненную чистоту – не считая своевременной замены моих простыней и глажения моей одежды – и за то, что она постоянно твердила, что нигде не видела таких свинарников, как на кухнях ресторанов, включая самые лучшие, и таких свиней, как повара, которые иногда не моют рук после того, как посетят туалет по малой нужде. Это мне не позволяло в полной мере насладиться обедами вне дома, так что все порции пиццы, которые мне подавали в «Ипере», я поедал в полном убеждении, что человек, который замешивал тесто, только что побывал в туалете и использовал его по назначению. То же самое происходило со мной в барах и в закусочных, когда люди брали голыми руками куски ветчины. В этих случаях мне оставалось только молить Бога, чтобы бармен не был заразным.
