Ознакомительная версия.
Голая лампочка под потолком высветила крохотную комнатку. В красном углу висели образа с зажжённой под ними лампадкой. Посреди комнатки стоял грубой работы стол, около него две лавки. К небольшой печурке было пристроено некое подобие кровати. В углу стоял небольшой шкафчик. И всё. В комнате больше абсолютно ничего не было. Пока Деснин осматривался и дивился на убогость обстановки, старичок успел разоблачиться и стал теперь менее торжественен, но более близок.
— Ты, вижу, тоже дивишься на мою келью? — спросил он мимоходом. — Чего странного, ведь сказано же: «Имея пропитание и одежду, будем довольны тем. А желающие обогащаться, впадают в искушение и в ловушку, и во многие безрассудные и вредные похоти, которые погружают людей в бедствие и пагубу». Все излишки от лукавого, а в погоне за излишним можно и необходимое потерять. Так что все богатство ни к чему, ибо мы ничего не принесли с собой в мир, ничего не сможем и вынести из него. Но ты присаживайся, в ногах правды нет, — предложил хозяин, указывая Деснину на лавку. Сам он расположился напротив.
Еще в крещальне Деснину вдруг захотелось рассказать о себе все, не утаить, что он убийца, вор, в общем, выложить душу. Но вот теперь наваждение почему-то прошло. Какое-то время сидели молча.
— Голоден, чай поди? — наконец спросил старичок. Поднялся, вытащил из печки чугунок с картошкой в мундире и предложил: — Вот с маслицем постным.
«Как в детстве», — думал Деснин, взяв картошину в руки и сковырнув кожуру. Вновь все это напомнило мать. Запах тот же, вид, вкус… Стало совсем не по себе. Он отодвинул чугунок, хотел сказать спасибо и улыбнуться, но улыбка получилась натяжной. Он уперся лбом в руку, словно поддерживая голову. И вдруг странное ощущение какой-то едкой ненависти к старичку, вплоть до желания убить того, неожиданно прошло по душе. Удивляясь и даже испугавшись этого ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на старичка. Но встретил на себе спокойный, заботливый взгляд. Тут была любовь. Ненависть его исчезла. А старичок смотрел на него таким твердым и полным мысли взглядом, а вместе с тем с таким неожиданным и загадочным выражением, что он чуть не вздрогнул. Ему с чего-то показалось, что старичок уже знает, что произошло с ним в церкви, с чем он пришел и лишь ждет того, чтобы он заговорил первым.
И вдруг Деснин, неожиданно для себя самого, рассказал старичку о себе все самое плохое, что только мог припомнить. При этом говорил он с такой странною откровенностью, не виданную в нем никогда, с таким простодушием, совершенно ему несвойственным, что, казалось, в нем вдруг вовсе исчез прежний человек. Даже речь его изменилась. Куда-то пропал весь блатной жаргон. Речь была ровная и плавная.
Деснин ожидал, что старичок поразится или даже возмутится тем, насколько он плох и мерзок в своих грехах, но тот, задумчиво глядя куда-то в сторону, произнес совершенно неожиданное:
— Эх, порушили храмы-то. Тепереча, говорят, заново строят. Да только не с того начали. Снутри надо начинать-то. Сказано: человек есть храм Господень. Так сперва его надо восстановить, а уж потом всё прочее. Ведь человек — это самый главный храм, ибо служба в нём идёт постоянно. Поэтому-то и надо именно его сперва отстроить, чтоб было куда Богу поместиться. Душу надо людям вертать, хотя бы душу.
Старичок говорил о своем, наболевшем, но в то же время Деснина не покидало ощущение, что вся эта речь касается и его непосредственно, что где-то и его судьба пересекается с проблемами, о которых говорил старичок.
— Вот ты как полагаешь, есть у тебя душа? — вновь совершенно неожиданно спросил старичок.
— Да она вроде как всем полагается, — в явной растерянности проговорил Деснин.
— Так то так, да вот я про тебя спрашиваю, — настаивал старичок.
— Ну, вроде есть. Только…
— Только что?
— Да дефективная она у меня, что ли. Словно, — Деснин запнулся, стараясь подобрать более верное слово, затем произнес неожиданно для себя самого, — словно с дырой какой. Как матери не стало, так… И через ту дыру куда-то все вылетает, не держится ничего.
Старичок ничуть не удивился такому странному объяснению, словно знал, что Деснин заговорит непременно об этом.
— А хочешь ту дыру залатать? — спросил он.
— Да кто же может дыру в душе залатать? — удивился Деснин.
— Он может. Оттого и дыра, что пока нет Бога в душе твоей. Хочешь жить с цельной душой, безо всякой там дыры?
— Хочу, — ответил Деснин, совершенно не понимая, как такое возможно.
— Тогда покайся, — как-то особо мягко и вкрадчиво произнес старичок.
— Так я ж покаялся! — почти прокричал Деснин. Он был в полном замешательстве, совершенно не понимая, что еще от него хотят.
— Не раскаянье это, а лишь исповедь, ибо уверен ты в правоте своей, — тихо, с разочарованием в голосе произнес старичок. — Нет, не покаяние это, а скорее вызов от виновного к судье.
— Да где же вызов-то? — Деснин испытывал раздражение, досаду даже, на этого старичка.
— А вот в том, что уверен в правоте своей, в том, что так говоришь о грехе своем, будто хвастаешь — в том и вызов.
— Да, уверен, — Деснин почувствовал, что наваждение вдруг прошло, и он вновь стал самим собой, — а как же такую мразь терпеть-то?
— Хм, старая история. Люди больше ненавидят зло, чем любят добро.
— Да не было там никакого добра и зла. Я и убил, потому что этот Аптекарь не человек уже был и других такими делал. По-твоему, лучше такому мудаку жить и паскудство делать?
— Так ведь никто Божьего промысла знать не может. Исправить несправедливость ему захотелось. Лишь один судья есть, который может спасти и уничтожить, а кто ты такой, чтобы судить, и тем более приговор вершить? Сказано: «Будьте сострадательны, как сострадателен ваш Отец. И не судите, и да несудимы будете. Давайте и вам будет дано, мерой хорошей, утрясенной, ибо какой мерой судишь, такой и тебя судить будут».
— Убьют что ли? — прикинул Деснин ситуацию на себя.
— Смерть тела не страшна. Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь, кто может и душу и тело погубить. Себя бойся. Справедливость далеко не всегда оказывается добром, поэтому Христос говорил лишь о милосердии. И убивать не имел права уже оттого, что жизнь — это возможность искупить грех еще до Суда, и никто не вправе лишать этой возможности. Ты же покусился на дар Божий, на его волю, и душу убиенного обрек на вечную погибель, и свою заодно. Но все еще можно поправить…
— Раскаяться, да? — Деснин был раздражен.
— Во власти человека судить лишь то зло, что внутри него, — невозмутимо говорил старичок. — Не самосуд чинить, а себясуд. Многие видят соринку в чужом глазу, а в своем бревна не замечают. Другого осудить легко — попробуй осудить себя. Великое это дело.
— В тюрьму что ли сесть? — пытался подначить Деснин.
— А хоть бы и так, — неожиданно ответил старичок. — Ты и так не свободен, потому что свобода есть житие по совести. А на тебе грех великий, вот ты и маешься.
— Ха! — воскликнул Деснин, думая, что поймал собеседника на слове. — А я и не маюсь совсем!
— Маешься. Просто еще не осознал этого. Чего человек боится пуще всего? Того, что его грех явлен будет людям. Вот совершил грех, сотворил втайне и никто не заметил. Разве что Бог. Но он милостив, он простит. Ты знаешь, что он еще и не такое видал. Но на страшном Суде все грехи будут явлены всем воскресшим, на людской суд вынесены. В этом-то и ужас и смысл Суда. И главное покаяние — когда перед всеми признаешь — да, это я делал. А застыдишься своих поступков, отпираться станешь — и не будет прощения.
Деснин задумался. До сего дня он был далек от всего того, что говорил старичок. Но говорил тот так убедительно, так точно, что Деснин и вправду начинал ему верить. Однако с прежним мировоззрением расстаться было не так легко:
— Значит, покаяться, никого не судить и, как там… Возлюбить ближнего своего, как самого себя?
— Да. Так говорил Господь. А еще говорил Он — любите врагов ваших, ибо что толку…
— А что… что если я себя ненавижу?! — вдруг выпалил Деснин.
Вопрос нисколько не смутил собеседника.
— Очень хорошо. Значит, все же маешься.
— Да не из-за убийства я маюсь, а вообще по жизни. Из-за мира этого вот, где все не так как надо. И что толку, если я один покаюсь? Надо чтоб и все покаялись.
— А ты сперва за себя ответь. Потом уж и за других думай. «Не мстите за себя, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: «Мне отмщение и Аз воздам».
Слова о мести вновь заставили Деснина задуматься.
— А точно воздаст? — наконец спросил он.
— Что? — старичок впервые удивился.
— Ну, Он точно воздаст?
— А ты не сомневайся в Божией справедливости. Тамошний суд не здешний, его не купишь. А еще Христос говорил: «Во мне вы имеете покой, а в мире имеете скорбь, но мужайтесь: Я победил мир».
Ознакомительная версия.
