в конце концов, существовали банки, управляемые людьми, судя по всему, не понимавшими, как хрупка нить доверия, на которой приходится завязывать настоящее банковское дело. Духовный вождь мормонов Джозеф Смит, например, в 1836 году учредил банк для удобства единоверцев в Китленде. штат Огайо. Банкноты, которые он выпускал, стремились ускользнуть за пределы мормонской общины, и иноверцы были раздосадованы тем, что Смит отказался обменивать их на звонкую монету. Когда банкир из Питтсбурга отправил банкноты назад для обмена.
президент банка раздраженно ответил, что выпускал банкноты для удобства своего народа, а конвертация в звонкую монету этой цели противоречит. Банк потерпел крах в 1837-м с находившимися в тот момент в обращении непогашенными 40 000 долларами — в тот год это было главной причиной ухудшения взаимоотношений мормонов с иноверцами из Иллинойса. Как только правоверные постигли механизм и переселились в свою землю обетованную[81], мормонские банки оказались очень добросовестными, а их доллары принимались повсеместно.
В вопросе о банкнотах общественное мнение разделилось. Разумеется, банку следовало свободно обменивать свои банкноты на золото и серебро, поскольку таково обещание. Долларовые купюры были долговыми обязательствами. Но для каждого поселенца его местный банк являлся особым случаем. Жители понимали, что чем больше банку придется погашать свои банкноты, тем меньше у него их останется для предоставления кредита. Эти банкноты могли путешествовать за многие мили, по мере чего их стоимость падала. Никто не был бы виноват в том, что там, далеко, какой-нибудь предприимчивый делец, тот же Декстер в его первой ипостаси, снимавший уценку в своей обменной конторе, начал бы скупать их банкноты по заниженному курсу. Со временем он скопил бы кругленькую сумму и одним прекрасным утром явился бы к дверям банка с саквояжем в руке, требуя золото и серебро по полной стоимости купюр, предъявленных к погашению. «Саквояжник» стал частью американской мифологии задолго до Гражданской войны, и его целью были не должности на Юге[82], а звонкая монета, являвшаяся достоянием каждого.
Поэтому, с какой стороны на это не посмотри, чужак мог означать лишь проблемы. Возможно, вы встретили его направляющимся к банку с саквояжем в руках. Возможно, видели, как он вытаскивает из своей пачки новенькую и абсолютно незнакомую купюру. Вероятно, он приехал, чтобы провернуть аферу или ограбить. Если бы люди использовали банкноты по назначению, в рамках того, для чего они были выпущены, дела шли бы медленно, но к всеобщей выгоде. Именно проблема погашения терзала предвоенный бумажный доллар. Финансово устойчивый банк обменяет свои банкноты на золото. Но как быть уверенным в том, что он устойчив, пока вы не попытались погасить его банкноты? Если бы каждый пытался погасить свои банкноты, действо, начавшееся как проверка, обернулось бы аутопсией, и банк исчерпал бы свои резервы. Если бы люди просто больше доверяли друг другу!
В мичиганском банке в Батл-Крик прибытие инспектора штата тревоги не вызвало: банк послал за сундуком с золотом, который он делил с другими окрестными банками. Но какой бы чужак неосторожно не заявлялся в Батл-Крик, весь город оказывался на запах. Мальчишки побежали предупредить кассира. Кассир сбежал, оставив банк временно на сохранении у Лу Джексона — первого темнокожего Батл-Крик, который имел обыкновение праздно ошиваться рядом со зданием. Лу Джексон бродил вокруг со щеткой, напевая и болтая с окружающими, а о деле из него нельзя было вытянуть ни слова.[83]
В КЛАССИЧЕСКОЙ американской саге о возможностях обычно опускаются связанные с ними тяготы жизни. Когда люди заряжены на то, чтобы ловить малейшее дуновение нового дела, они гудят, как телеграфные провода на легком ветру. Дурные вести распространялись так же быстро, как и добрые, слухи были палкой о двух концах, а постоянное ожидание удачи за углом обостряло чувство зависти, если она улыбалась — как это частенько происходит — кому-то другому. Легковерная, восприимчивая к газетным уткам, непоседливая и мобильная американская публика с легкостью поддавалась тревоге. Вокруг бумажных денег вращалась целая матрица страхов: по поводу аферистов, фальшивомонетчиков и приезжих: по поводу дергающей за ниточки где-то далеко плутократии и вероятности провала. Они были воплощениями глубинной тревоги, которая являлась частью американцев в стране, где прежде каждый называл другого соседом, а ныне — чужаком, и прямо в глаза, словно китайцы.[84] Они ничего не могли поделать, эта мысль начинала свербить в мозгу всякий раз, когда они видели кого-то не из их городка. Люди хотели сперва взглянуть на деньги чужака, прежде чем обслужить его в салуне, и называли неместные деньги «иностранной валютой».
Часть этого опыта боролась в общественном сознании с проповедью американского оптимизма, о котором трубили долларовые купюры и пни на месте лесов. Бесспорно, с 1820-х годов был достигнут значительный и видимый прогресс в процессе «цивилизации» страны: копались каналы, земля делилась на участки и продавалась, строились мосты, прорубались дороги, вырастали фабрики. Но огромное количество людей чувствовали себя чужими на этом празднике жизни. Нельзя сказать, что они не трудились изо всех сил или упускали подворачивавшиеся им возможности: они делали и то и другое, так что проблема была не в них.
Ныне нам постоянно твердят, как тяжела работа финансиста с деловыми встречами в 6 утра и вошедшей в поговорку скоростью сгорания на работе в результате недель, а то и лет постоянного стресса. Джексоновские демократы были менее впечатлительными людьми. Они видели лишь то, что некоторые становятся баснословно богатыми, не прикладывая особых усилий.
Для учреждения банка бизнесмен обращался в законодательное собрание штата за лицензией. Не было ни малейшей причины, по которой он мог ее получить: ни один простой труженик никогда не смог бы заставить местных законников принять какой-то билль лично для него, причем еще исключительно к своей единоличной выгоде, а значит, дело не обходилось без взяток.
С этого момента учредитель и его акционеры обладали привилегией, которой не было у остальных: лицензией на печать денег. Новые долларовые банкноты получали официальную санкцию с согласием администрации штата принимать их в качестве средства оплаты налогов. На этом можно было сделать состояние, а в противном случае, если деньги других пускали на ветер, нести весьма ограниченную ответственность.
Дело выглядело так, что одни законы установлены для банкиров и совсем другие — для остальных. Для фермеров, работающих ради собственного пропитания от рассвета до заката, витавшие в воздухе суммы казались бесстыдными, а принципы ведения банковского дела противоречили здравому смыслу. Вооруженный лицензией банкир мог печатать деньги по первому требованию, получая буквально из воздуха то, для обладания чем другие люди должны были ему платить. Однако начнем с того, что самих денег у него не было: это не что иное, как обещание, зафиксированное на бумаге, расплатиться по первому требованию золотом, — а золота-то у него и не было. Шотландский политэконом Адам Смит рассчитал, что банк может без особого риска выдать наличных денег в пять раз больше той суммы, которой он располагает в виде золота и серебра. Таким образом, банк обладал лишь двадцатью центами с каждого доллара, запущенного им в обращение. И то если банк был надежным и осмотрительным. Некоторые проводили более рискованную политику, некоторые ссужали наличности в тридцать раз больше, чем имели сами. Некоторые вообще ничего не имели за душой. И все они получали разрешения.
Пока банки множились, их прежние критики, казалось, были тихо вытеснены из политики. Джон Адамс, например, сомнений не испытывал: «Каждая долларовая банкнота, выпущенная сверх наличествующего в резерве золота и серебра, ничего не стоит и, следовательно, является надувательством кого-то». Этот «кто-то» был удобно расплывчатым понятием: Джефферсон лишь немного уточнил формулировку. Банки, говорил он, служат «для обогащения ловкачей за счет честной и трудолюбивой части нации». Если вы были честны и трудолюбивы, но не разбогатели, вы вполне могли быть тем самым «кто-то».
В таком случае, очевидно, республика шла не тем путем, которым следовало бы. Законы для банков принимались в пользу плутократии: больше они никому не были нужны; значит, плутократия подчинила себе процесс принятия законов. Это едва ли было открытием, так как в те времена всякий, казалось, обманывал ближнего. Строительство города означало для его учредителя наживу на вздутии цен на землю, которой он обладал. Люди продавали участки, хотя знали, что те бесплодны. Они расплачивались за товары фальшивками, продавали бесполезные патентованные лекарства, разбавленный виски, поддельные лотерейные билеты и краденых лошадей. Людям и доллару было трудно доверять. Граница уходила все дальше, города росли, их жители часто и помногу перемещались; не успевали узнать своих соседей, как на их место приезжали другие или они сами отправлялись в новое поселение и начинали знакомиться с еще большим количеством новых соседей. И не только на американском западе. «За восемь деятельных месяцев я встретила на запруженных народом улицах лишь два знакомых лица», — писала Лидия Мария Чайлд[85] в Нью-Йорке. Знаменитой стала история о двух джентльменах, живших многие годы в одном многоквартирном доме. Однажды они встретились в холле, где забирали свою почту, и внезапно поняли, что у них одна и та же фамилия: два брата, давно потерявших друг друга из виду жили на одной лестнице! В американской литературе опыт отчуждения мог принимать комический или трагический оборот. Эдгар Аллан По придал ему мрачный оттенок, а Герман Мелвилл подытожил в книге под названием «Мошенник», действие которой разворачивается на борту речного парохода.
