— Едва ли.
— Туберкулез. Каверны, — сказал доктор по-немецки и, перейдя затем на чешский, закончил: — Лежать, свежий воздух, много спать, усиленно питаться. Вот если б достать стрептомицин… Но с лекарствами у нас происходят финтили-минтили, — и доктор сделал какой-то двусмысленный жест указательным пальцем правой руки. — Да, с лекарствами происходят непонятные истории. Мы получаем аспирин, животный уголь, а слабительного у нас запасы лет на пятьдесят. Вся Бавария, если бы она вдруг начала страдать запором, могла бы припожаловать в Валку, и мы бы всем прочистили кишечник. Девушке я дам бумажку на получение от норвежского Красного Креста пакетика для туберкулезных. Написать-то я напишу, а вот получит ли она пакетик — это другое дело: присылают их мало, а управление лагеря разрослось. — И доктор пожал плечами, как бы говоря: «Что поделаешь…» — Ты, камрад, обязан кормить дочку усиленно. Сестра, зовите следующего борца за свободу!
Капитан посмотрел на ломоть намазанного маслом хлеба с кружочком ветчинно-рубленой колбасы, который доктор держал в руке, и сглотнул слюну.
— Это не моя дочь, — ворчливо сказал он и вышел из кабинета.
Когда Штефанский вернулся с работы, Капитан не спеша, терпеливо, чередуя чешские и польские слова, объяснил отцу состояние здоровья дочери. Он говорил поляку все, ничего не утаивая. Только одного он никак не решался сказать ему, а именно того, что Марию нужно хорошо, усиленно кормить. Но под конец сказал и это.
— Попытаемся достать этот заветный пакет Красного Креста. Сходи к папаше Кодлу, — посоветовал Капитан.
Штефанский упавшим голосом объяснил все жене. Оба они теперь печально смотрели в сторону дочери Мария радовалась, что врачебный осмотр позади, и, лежа на нарах, пыталась даже накрутить волосы надо лбом на обрывки газет.
Перед обедом Штефанский вернулся из конторы лагеря и стал раздраженно шептаться с женой. Затем подошел к нарам, сухую ладонь непроизвольно сжал в кулак и с безысходной тоской в голосе спросил:
— Почему… ты не сказала об этом раньше?
Мамаша Штефанская втиснула свою тонкую, высохшую фигуру в узкую щель между нарами и деревянной стеной.
— Полтора года, святая богородица! — Она заломила руки.
Все уже бесполезно. В ее совиных глазах была ярость. Мария испуганно смотрела своими блестящими глазами то на отца, то на мать и постепенно начала постигать весь трагизм своего положения. Ее посиневшие губы передернулись, вся она как-то уменьшилась, съежилась, одеяло натянула до подбородка, отвернулась к стене и тихо заплакала. Комочек ее немощного тела беспомощно сотрясался от неизъяснимого горя и тоски по угасающей жизни. На нижние нары посыпалась соломенная труха.
С этого дня Штефанский неузнаваемо переменился. Он начал бегать по лагерю, все время что-то искал и вынюхивал.
Однажды вечером в комнату заглянула желтая рожа с сильно выпученными глазами.
— Штефанский здесь живет?
Поляк соскочил с нар. Невзрачный худой человечек с узкими плечами и ввалившейся грудью прижимал к телу новый хороший портфель. Пришелец подозрительно, с опаской оглянулся по сторонам, но поляк успокоил его. Тогда пришедший взял Штефанского за рукав и потянул к окну. Там он открыл портфель и вытянул из него большой рентгеновский снимок.
— Легкое, камрад, что надо, — затараторил он немного сипло. — Стопроцентное здоровье! Вот видишь, груша — это сердце, как огурчик!
Поляк смотрел на загадочную решетку ребер, на светлые и темные пятна. Его тонкие, просвечивающие ноздри взволнованно раздувались, глаза блестели.
— Сколько? — спросил он.
— Восемьдесят марок, — сказал человечек и быстро заморгал глазами.
«Базедка. Откуда я его знаю?» — ломал голову Вацлав. Он помнил, что где-то с ним встречался, но никак не мог сообразить, где именно. В Чехословакии или уже в Баварии?
— У меня только тридцать шесть марок, где мне взять столько денег? — Одна рука Штефанского судорожно сжимала край рентгеновского снимка, не желая с ним расстаться.
Капитан подошел к окну, без церемоний взял снимок из рук Штефанского и минутку глядел на него.
— Убирайся отсюда, прохвост! — рявкнул вдруг Капитан. — А то я вызову лагерную полицию. Ведь это легкие мужчины, причем атлета. Боже тебя сохрани купить что-нибудь, не посоветовавшись, — прикрикнул он на оторопевшего поляка.
— Чего ты суешься, куда тебя не просят? Не ты покупаешь! Я ведь не лезу в твои дела, — покраснев, завизжал человечек.
— Я комендант этой комнаты и говорю тебе в последний раз: вон отсюда!
Штефанский опомнился.
— Не порть нам сделки! Этот снимок мне позарез нужен! — закричал он с отчаянием.
— Болван! — на висках у Капитана вздулись синие прожилки. — Разве доктор в консульстве такой же безмозглый, как ты, и не сумеет отличить мужские легкие от женских? Я о нем забочусь, стараюсь предостеречь от глупости, а он… И правда, надо бы на тебя наплевать! Ну, покупай, покупай, может, это снимок рекордсмена Фриштенского, выбрось на ветер восемьдесят марок и докажи потом доктору, что это легкие твоей дочери!
Капитан сердитым шагом прошел к своим нарам, набросил на себя старенькое пальто, напялил шапку до самых глаз и бухнул дверью. После его ухода в комнате воцарилась на некоторое время мертвая тишина.
Баронесса через стол взглянула на Вацлава.
— Скоро год, как он здесь, — сказала она сочувственно и снова склонилась над книгой.
— Не христианин ты, — выпрямился Штефанский. — Нет на тебе креста, иначе ты бы не стал обкрадывать ближнего, попавшего в беду!
— Ошибся я, — заморгал глазами человечек и трясущейся рукой стал вкладывать снимок обратно в портфель. — Это ведь может случиться с каждым. Я достану тебе женские легкие, только собери денежки, — и он почти незаметно исчез из комнаты.
«Колчава! — вспомнил в этот момент Вацлав. — Всего лишь три месяца прошло, как я его встретил, и уже забыл! Неужели человек, кроме веры, теряет здесь и память?»
Польский угол привлекал внимание Вацлава. Он давно понял смысл затеи с рентгеновским снимком, но все же подошел к Штефанскому.
— Зачем… вы его покупаете?
— Со дня на день я жду визу на выезд в Канаду. Прошло уже полтора года! Но ведь больных туда не впускают, — прохрипел Штефанский и как-то затравленно взглянул на Вацлава.
— А почему… вы, собственно, убежали из Польши?
— Ясек, дьявольское отродье! — развел руками Штефанский. — Это он уговорил: в Польше, мол, ты до смерти будешь надрываться. Был ты навозным батраком у помещика, будешь хамом и для господ социалистов, а Канада — это рай на земле. Так говорил Ясек, я и поверил.
Вацлав с трудом постигал незнакомый язык.
— Какой Ясек?
— Ясек Бахледа, приказчик из нашего имения, человек ученый, даже в Германии бывал, в Битоми школу окончил В Канаде, говорил, каждый имеет дом и веранду, застекленную цветными стеклами!
Вацлаву стало не по себе. Он схватил свой дождевик и вышел из барака, однако скоро вынужден был вернуться: его игелитовый плащ на морозе застыл и хрустел, как бумага. Молодой человек подумал, что если плащ разломается, весной ему нечего будет надеть.
Юноша улегся на нарах, закинув руки под голову. Он вынужден был превозмочь горячее желание по примеру Капитана, которому сегодня впервые отказали нервы, уйти из лагеря, проветрить легкие, а главное — душу, идти куда глаза глядят, через Мерцфельд к городу, блуждать по его старинным улочкам, любоваться их каменной красотой, постоять перед домами Альбрехта Дюрера и Ганса Сакса, прикоснуться рукой к каменному чуду, убеждая самого себя, что на свете были когда-то великие, не похожие на других люди. Наверное, такие люди и сейчас живут где-нибудь, мир велик, он не ограничивается четырехугольником, обнесенным старым забором, с табличкой над воротами: «Camp Valka». Вацлав крепко зажмурил глаза: целую зиму он будет пленником своего барака, не пойдет дальше клуба, кабака и лагерного кинотеатра. Разве что Капитан когда-нибудь одолжит пальто, чтобы он смог сходить в город.
Вацлав почувствовал, как у него застучала в висках кровь. Нет, так нельзя, надо преодолеть мрачные настроения! Он в лагере всего лишь три месяца и не имеет права на истерию, подобно тем людям, которые торчат здесь год. Ему захотелось услышать хорошее человеческое слово, голос того, кто хоть немного приподнимается над страшным скотством окружающих людей. Но Катки нет теперь дома, она вернется лишь к вечеру.
В последний раз, когда Вацлав вот так же поддался глубокой депрессии, здесь еще был профессор. Юноша до сих нор, как будто это было всего лишь час тому назад, видит Маркуса, сидящего за столом на обычном месте. Вацлав видит и себя, подсевшего на лавку к старому ученому.
— Профессор, — шептал он, и горло его пересохло тогда, как и сейчас, — скажите мне, что вы думаете обо всем этом, о Капитане, о папаше Кодле, о лагере в целом, о нашем положении? Ведь это невозможно, чтобы навсегда…
