— Профессор, — шептал он, и горло его пересохло тогда, как и сейчас, — скажите мне, что вы думаете обо всем этом, о Капитане, о папаше Кодле, о лагере в целом, о нашем положении? Ведь это невозможно, чтобы навсегда…
Профессор высоко поднял колючие, клочковатые брови, медленно, всем телом повернулся к Вацлаву, пристально посмотрел на него и снова повернулся к книге, однако немного погодя произнес:
— Если тебе достаточно примитивного, варварского ободрения, то скажу тебе так: не в комфорте и благополучии, а только в тяжелых испытаниях закаляется душа. Именно страдания ведут к росту и совершенствованию человека. Не опирайся, пожалуйста, локтями на мою книгу, загнешь углы.
Вспомнив все это, Вацлав слез с нар, медленно подошел к замерзшему окну и прижался лбом к покрытому льдом стеклу. Это охладило голову, как ледяной компресс. Теперь было легче размышлять над словами профессора: было ли это сказано серьезно, как твердое мнение, или было просто насмешкой?
Через три дня Колчава снова появился в комнате. На этот раз он вытянул из роскошного министерского портфеля рентгеновский снимок женских легких. На матовом фоне отчетливо был виден контур груди.
— Раздобыл деньги? — спросил Колчава сиплым голосом.
— Пятьдесят пять марок кое-как нахватал в долг в счет будущих доходов, больше не имею, — ответил Штефанский.
Колчава, ни слова не говоря, стал укладывать снимок обратно в портфель.
— Мне без него зарез, — поляк приблизился на шаг, в его голосе было что-то угрожающее.
Спекулянт покачал головой, как бы укоряя себя, что затеял невыгодную коммерческую сделку, задумчиво уставился мутными глазами в лицо покупателя.
— Нет ли у тебя дамских ботинок, примерно тридцать девятого размера? — спросил Колчава.
Измученные глаза поляка невольно обратились к дочери.
— Она все равно лежит, — глухо шепнул ему владелец снимка.
Штефанский отрицательно покачал головой.
— Нет, не годится, она больная… — Он впился глазами в лицо жены, которая с нар напряженно наблюдала за ними. — Снимай башмаки, — мрачно сказал он ей после минутного раздумья.
Штефанская без единого слова возражения развязала шнурки. Капитана в комнате не было, а из присутствующих никто не отважился вмешаться. Не их это было дело, к тому же обезображенный человечек наводил какой-то мертвящий ужас.
— Немногого же они стоят, — проронил Колчава и отрицательно замотал головой. Он вдел руку в один из башмаков, еще сохранивших чужое тепло, повертел его в разные стороны, осмотрел подметки. — Если бы у тебя дочь не была больна, не взял бы я этих ботинок! Посмотри, каблуки стоптаны.
Но Штефанский уже вцепился в снимок обеими руками. Тот, кто вздумал бы отнять у него эту драгоценность, должен был бы прежде убить поляка. Спекулянт засунул башмаки в портфель. Они распирали его. Такая убогая поклажа явно не годилась для столь роскошного, сшитого из прекрасной свиной кожи портфеля. Колчава на прощание протянул руку покупателю.
— Ну-с, пусть ваша дочка скорее поправится.
Но Штефанский все еще крепко сжимал обеими руками бесценный для него снимок и потому не смог пожать протянутую руку. Колчава удалился, так и не попрощавшись.
Наступило воскресенье. Сильный южный ветер нагнал в открытый коридор барака массу холодного воздуха, подхваченного где-то на альпийских ледниках. Вместе с холодом ветер принес сюда из лагерной церкви молитвенные звуки фисгармонии.
Мамаша Штефанская забеспокоилась. Она подбежала к окну и стала с тоской смотреть в сторону часовни. Тонкий слой снега прикрыл дорогу, пожелтевшие стебли травы перед бараком, как щетина, торчали из под белого покрова. Штефанская неслышно вернулась обратно к нарам и подобрала ноги с грязными голыми лодыжками: пол был холодным. Женщина почувствовала укор совести: за все время пребывания в лагере она еще ни разу не пропускала обедни. Только сегодня…
Приметный чуб Ярды, который наперекор всем трудностям лагерного быта сохранял свою затейливую красу, появился в приоткрытых дверях.
— Ребята, сегодня после обедни будут раздавать масло, по полкилограммовой банке на брата!
— Беги, Гонзик, ты ведь аккуратно ходил в костел, — сказал Вацлав. — И ты, Бронек, дуй скорее, раз нет папы. Твоей сестре масло необходимо.
— Не пори горячку, Вашек, — сказал Ярда и поправил складку на своих узеньких брюках. — Не зря же мы живем в одной комнате с патером? Сегодня обедню служит Флориан, и масло нам обеспечено как пить дать!
Интерес к маслу оказался сильнее чувства гордости, и Вацлав пошел в костел. Звуки фисгармонии то становились сильнее с порывом ветра, то снова затихали, когда ветер ослабевал. Около храма скопилась толпа зевак. Намерение властей раздать масло узкому кругу людей возбудило слишком сильный интерес голодных людей.
— Идите домой, братья, служба уже началась, и входить нельзя, — размахивал руками перед входом в костел молодой священник в каракулевой шапке. От бокового входа приблизился другой, в роговых очках, сытое его лицо зарумянилось на морозе.
— Вернитесь в бараки, — призывал он по-немецки.
Все это еще больше возбуждало интерес, усиливало подозрения зевак.
— Вы, надеюсь, не будете препятствовать посещению костела? — возразил попам человек в жокейской кепке и в длиннющем пальто, рукава которого были подвернуты.
— Масло для всех, а не только для святош! — крикнул кто-то из толпы.
Из лагерных улочек подходили все новые люди. Но с противоположной стороны, от полицейского участка, подошел здоровенный детина — лагерный полицейский, обутый в огромные сапоги.
— Расходитесь, расходитесь! — стал он распоряжаться и размахивать широкими, как лопаты, руками. — Делать вам тут нечего, — добавил он на саксонском наречии с глуповатой служебной важностью.
— Я иду к божьей службе, не мешай, верзила! — завопил подросток перед входом в храм и выплюнул в снег окурок.
Немецкий полицейский не понял его. Попы переглянулись и невольно смерили взглядом расстояние до черного «мерседеса», стоявшего возле входа в сакристию[87]. Тот капеллан, который был в каракулевой шапке, попытался преградить парню дорогу, но юноша оттолкнул его и вошел в костел. За ним ринулись остальные. Ксендз в роговых очках покраснел до ушей и закричал в толпу:
— Все это напрасно. На масло имеют право лишь те, которые аккуратно ходят в храм!
Волна возмущения прокатилась по толпе. Послышались ропот, брань, выкрики. Некоторые лагерники стояли поодаль, засунув руки в карманы, и весело зубоскалили. Они, вероятно, ценили возможность позабавиться в этой серой жизни выше, чем кусок масла. Из толпы послышались забористые фразы:
— Убирайся с дороги, черный козел! Сам небось маслом башмаки мажешь, а христиан, пришедших за крохой масла, хочешь выгнать из костела!
Кто-то пронзительно свистнул.
— Сами они уже обожрались маслом, вот и решили теперь раздавать! — кричала женщина.
— Братья! Будьте благоразумны, не толкайтесь, — вопил священник. Но людской поток заставил его попятиться через порог костела. Священник быстро сорвал с головы каракулевую шапку и перекрестился. От огорчения у него затрясся подбородок. — Если вы не хотите, чтобы в дело вмешалась лагерная полиция, то соблюдайте порядок и дисциплину, как подобает верующим христианам! — снова угрожающе крикнул он.
К месту происшествия приближались еще трое полицейских. Один из них вел на поводке немецкую овчарку.
— Идут травить христиан собаками! — полувозмущенно, полуиздевательски заорал человек в длинном пальто.
— Будь доволен, дурень, что ты не в Древнем Риме, там на тебя льва спустили бы! — захихикал кто-то из толпы.
Полицейские начали разгонять толпу, пес присоединил свой яростный лай к всеобщему шуму, крику, брани, смеху, свисту и гиканью. В те короткие мгновения, когда устремившимся в костел лагерникам удавалось немного оттеснить себе подобных, которые изнутри храма упорно отстаивали свое право на порцию масла, из приоткрытых дверей вырывались торжественные звуки фисгармонии и истовое пение хора.
Вацлав промерз до костей. Потертый свитерок под плащом не смог компенсировать отсутствие пальто. Однако еще холоднее было у него на душе. Со стыдом, низко опустив голову, смотрел он на свои ботинки, оставлявшие на снегу четкие следы. Позади него затихал смех, лай собаки и церковное песнопение «Те Deum…»[88]
Некоторое время спустя после возвращения Вацлава в комнате объявился Гонзик. У него был надорван рукав, ботинки в грязи. Через минуту с синяком на виске пришел заплаканный Бронек, а вскоре обитатели комнаты увидели в окно, как заполнилась людьми главная магистраль лагеря: обедня окончилась. Через четверть часа прибежала Баронесса. Павлиний хвост на ее халате высовывался внизу из-под пальто. Глаза женщины сияли от восторга, в руках она сжимала блестящую жестянку с маслом.
