— Бог раскрыл свое милосердное сердце, да и патер Флориан держался образцово. Только не унывать, друзья: и тогда, если даже человек на дне, ему когда-нибудь может улыбнуться счастье. — Она присела к столу, банку с маслом торжественно поставила перед собой. — Если бы здесь был профессор! Я, как сейчас, слышу его слова: «Какая бесхитростная философия, Баронесса! Как будто ваше счастье или несчастье зависят от того, как к вам относятся другие, а не от того, как относитесь к себе вы сами». — Она сняла пальто и глубоко вздохнула. — А все же я о нем грущу. Он ведь наобещал нам. Хотя каждый, кто уходит из Валки, обещает, но еще никто не выполнил своего обещания.
Баронесса зашуршала бумажным кульком, в котором было немного муки, потом начала чистить картошку.
— Картофельный суп, заправленный маслом, — восторженно произнесла она. — Человек никогда не должен падать духом. Я, например, сохраняла бодрость, даже когда глядела в глаза смерти. В одном километре от границы, — начала она долгий рассказ, заметив интерес Гонзика, — мы ждали в лачуге дровосека, когда вернется из разведки наш проводник. Было нас четверо: два фабриканта, один торговец и я. Чувствовали мы себя в безопасности, ведь нас должен был переправить за кордон чехословацкий пограничник. И вот, наконец, он пришел! Ближайшие триста метров были свободны для перехода, и нужно было двигаться. Выходить следовало поодиночке. Вперед он повел мужчин — первого, второго — и, наконец, пришел за третьим. Их шаги затихли снаружи. С трепетом жду своей очереди. Вдруг слышу крик. Выбегаю: в двухстах метрах от халупы барахтается торговец, на нем — наш проводник, в руках у него окровавленный топор. Я мгновенно сообразила, что вся история с организацией нашего перехода через границу — страшное предательство, этот бандит где-то украл форму пограничника! Я как стояла с пустыми руками, так и кинулась в ужасе наутек; сначала я бежала назад, а потом, сделав огромный крюк, направилась к границе. Перед моими глазами стояли окровавленные трупы моих зарубленных спутников, а в голове была одна-единственная мысль: «Ты должна перебежать на другую сторону границы!» Вот я и перебралась, без гроша в кармане, без своих драгоценностей, почти помешанная от пережитого кошмара. Одна дама, которую на другой день после моего прихода сюда забрали родственники, подарила мне этот халат…
В дверях появилась черная ряса.
— Здравствуйте, друзья! — кивнул всем патер. Он направился прямо к парам девушек и подал Ирене банку с маслом.
Вацлав от возмущения почувствовал горячий прилив крови к вискам. Его ладони покрылись липким потом. Этот симптом расстройства нервной системы все чаще и чаще повторялся в последнее время, и это сильно беспокоило студента-медика. «Стоит ли так расстраиваться из-за куска масла?» — упрекал он сам себя в душе. Но смолчать он не сумел:
— Разве девушки были на обедне? Что-то я их в костеле не видел!
Патер Флориан передернул бровями, привычным движением нащупал крест на груди и смиренно улыбнулся.
— Зависть ослепляет тебя, брат мой. Разве ты потерпишь какой-нибудь ущерб от того, что ближнему твоему будет немного лучше? Мы забываем, что миг, отданный зависти или гневу, лишает нас вечной любви. Девушки сегодня действительно не были на святой обедне, однако иногда они в костел ходят и молятся господу богу. До свидания.
Баронесса перемешивала свою душистую заправку. Гонзик с порванным пиджаком на коленях, не мигая, глядел на нее. В его расширенных глазах, казалось, застыла разыгравшаяся на границе и нарисованная Баронессой картина. Вацлав, уставший от волнения, прилег на нары. В душе у него бушевала неистовая ярость, сознание беспомощности и стыда за все пережитое.
На доске объявлений возле канцелярии в конце февраля появился плакат, извещавший на четырех языках о главном событии сезона — большом танцевальном вечере, организуемом «Свободной Европой». В объявлении на немецком языке красовалось даже пышное обозначение «Valka-Ball».
Для Гонзика и Вацлава это событие означало, что они должны снова постирать сорочки. В тот же день, когда они на это решились, локоть Гонзика окончательно порвал рукав хлопчатобумажного пуловера. Перед такой катастрофой портновский талант Гонзика явно пасовал. Однако мысль о том, что он пойдет на бал с большой дырой под пиджаком, не давала ему покоя.
Внезапная идея взволновала его. Он отогнал ее, но она вернулась снова. Юноша искоса посмотрел на Вацлава. Закутавшись в одеяло, студент сидел за столом над книгой, в холодном воздухе комнаты из его губ ритмично вылетал пар. Гонзик вступил в молниеносную схватку с собственной совестью и победил ее; он надел пиджак и вышел.
Катка сидела в комнате, опершись спиной о стол. Когда Гонзик вошел, она от удивления опустила на колени чулок, натянутый на деревянный грибок для штопки. Остальные женщины в комнате вопросительно оглядели юношу. Поняв, что он пришел к Катке, они потеряли к нему интерес.
Гонзик прикоснулся к оправе очков, снял пиджак и выразительно указал на дырявый локоть.
— Снимите, — улыбнулась Катка.
— Дело в том… у меня под ним ничего не надето. Мы стирали…
Катка приготовила нитку.
— Так-то у нас пойдет хуже. Но уж если я вас уколю, не смейте кричать.
— Буду тише воды, ниже травы. Стерплю все, как Швейк, когда ему прикалывали медаль прямо к телу.
Катка рассмеялась и начала штопать. Ее смех звенел в его ушах, как колокольчик, — это было такой драгоценной редкостью в Валке! Если кто и смеялся здесь, так смех его чаще всего был издевкой над кем-то. Где остался настоящий смех, неподдельный, сердечный, смех взахлеб, от которого уставали щеки, а все вокруг становилось светлее? Гонзик знал где, но в этот момент не хотел об этом думать.
Локон ее темных волос свесился на глаза, красивым пластичным движением она отбросила его.
— Вы ведь завтра идете на бал, — полуутвердительно сказал Гонзик.
Она подняла длинные ресницы.
— Мне нечего надеть, — согласно традиционной женской логике ответила она.
Он стал уверять ее, что другие девушки располагают не лучшими нарядами.
Каткины волосы источали едва уловимый аромат. Сквозь тонкую ткань свитера Гонзик чувствовал быстрые мягкие прикосновения ее пальцев, придерживавших его локоть. Ему представилось: его рука — на Каткиной талии, ритм медленного фокстрота, и ее лицо еще ближе, чем сейчас.
Тепло женских рук грело ему локоть, но он чувствовал жар в груди.
— Ну и неспокойный же вы пациент! Так шить мне неудобно. — И Катка на момент подняла голову.
Молодой человек в замешательстве снял очки, не зная, что ответить.
Вблизи он хорошенько разглядел веснушки на ее лице: у основания носа и немножко на скулах. Она сидела наклонившись, и вырез ее платья чуть расширился, тень ее подбородка — от лампы на потолочной балке — двигалась по белой шее вверх и вниз, иногда соединяясь с мягкой тенью между грудями.
От ее рук, легко сжимавших локоть Гонзика, исходили какие-то токи, отчего у Гонзика по коже пробегал легкий морозец.
Пять месяцев уже минуло с тех пор, когда он в последний раз обнимал девушку!
Гонзик грезил наяву: ритм танго, ее нежная рука в его ладони. Он прямо физически чувствовал прикосновение ее упругой груди. А тень, овальная, нежная, двигалась по шее — вверх-вниз, вверх-вниз.
Он стоял, не мигая, не двигаясь, отчего глаза начало жечь, но не шелохнулся.
Вокруг Каткиной головы поплыли какие-то дымчатые круги, круги густели и золотились, вся комната вдруг утонула в искрящемся сумраке, голоса людей куда-то отдалились, осталось только учащенное дыхание. И вот от прикосновения ее пальцев Гонзика начала пробирать дрожь. Свободной рукой он беспомощно схватился за край лавки, на которой сидел. Его возбуждала и страшила близость Катки, в нем поднималась бессильная злоба на самого себя и желание, чтобы время остановилось.
Пять месяцев!
Он вздрогнул, нитка выскользнула из ушка иголки.
— Далеко вам до Швейка! — весело сказала Катка.
Этого он уже не мог перенести.
Голоса в комнате в мгновение ока заговорили о конкретных реальных вещах, кто-то шуршал бумагой, чья-то рука выскребала кастрюльку, чьи-то шлепанцы зашаркали.
Конец.
Плечи юноши расслабленно опустились, буря в груди понемногу улеглась. Катка преспокойно нагнула голову к его локтю и перекусила остаток нитки. Он что-то пробормотал в знак благодарности, вскочил, споткнулся о лавку. Катка ему что-то кричала вслед, он не слышал, бухнул дверью.
Морозный вечер положил свою холодную ладонь на его разгоряченный лоб. Шаги юноши глухо шуршали по мерзлому песку, а в душе росло ощущение вялой, не имеющей конца и края пустоты, — она растекалась всюду, во все стороны, за самый горизонт.
