Она не дала завершить вопрос. Она просто молча мотнула головой сверху вниз, в знак согласия с моим предположением. Чуть помолчав, добавила словами:
— Да, папа, или… Было. В тот день у меня всё с ним было. В ту самую ночь. В первую нашу. Всё, как у всех. Как у женщины бывает с мужчиной. — Она подняла голову и, не пряча глаз, добавила: — И я об этом не жалею, папа. Потому что я его люблю, нашего Джаза. Я его после этого не смогла просто не полюбить… по-другому. После его признания. И после того сумасшествия, которое испытала.
Я уже заранее знал то, что сейчас услышу, но всё же вскочил на ноги, как полагается вскакивать отцам в таких идиотических ситуациях. И заходил от камина и обратно, привычно кружа по маршруту истоптанной камеры. Я продолжал кружить и одновременно выпускал из себя слова. Слова вылетали и были разными, по большей части неточными и недрессированными, неотточенными драматургически и с точки зрения стилистики, а я этого сильно не люблю, потому что этому всегда противостоял мой недремлющий писательский стержень. А довершил истерику вот как:
— Короче, слушай сюда, Вероника! Ты просто сука и распутная дрянь! Чёртова проститутка! Больше, извини, мне в голову просто ничего не приходит. Нет у меня для тебя других слов! Развратить собственного младшего брата, моего сына, моего и твоей покойной матери! Ты хотя бы о ней подумала?
Вопрос получился как минимум странным; он же и заставил меня умолкнуть. Я сошёл с кружевного маршрута и снова завалил себя в кресло, лихорадочно взвешивая то, чего успел наворочать. Дело усугублялось тем ещё, что я мог поступить вполне избирательно. До произнесённой тирады. Например, обрушить гнев на сына-наркомана, обвинив его в совращении девственницы, его же невинной старшей сестры. И в самой наркомании, о которой он так ловко умалчивал, признаваясь в сыновней любви. Но голова не успела просигналить, как получится для сюжета точней, и тогда просто пришлось поддаться слепому отцовскому негодованию, тому, что лежало ближе. А ближе сейчас находилась моя Никуська, сына-то арестовали и увели в тюрьму. А любимые-то — оба. Кстати, о наркотиках, чуть не вылетело из головы. И я решил сразу прояснить для себя всё разом.
— Что было потом? — суровым голосом задал я вопрос моей девочке. — Я имею в виду, после того, как… ну после этого вашего с Джазом… соединения.
Она была готова говорить дальше, знала, куда ехала. И зачем.
— Потом… Потом начались наши отношения. Как ты понимаешь, не те, что были до того. Тогда я сразу его спросила, что, мол, не смущает ли его наша разница в возрасте — семь лет, немалый разрыв всё же, согласись. А он ответил, что уже однажды всё про себя рассказал и что больше к этой теме возвращаться не намерен. А меня он любит и никому не отдаст. Никогда. Вопрос один — как и когда об этом должен будет узнать папа. Всё. Других препятствий не видит.
— И вы с ним спали вместе каждый день?
— Да, каждый. Все полтора года.
— А белка?
— Она ни сном ни духом, уверяю тебя, папочка. Я уходила из его спальни всегда очень рано и перебиралась к себе. А потом просыпалась белка и приходила меня поцеловать. Каждый раз приходит, в обязательном порядке, говорит: «Доброе утро, мамочка, чего у нас сегодня на завтрак, а то так есть не хочется, что ужасно охота только чего-нибудь очень вкусненького». И мы обе с ней смеёмся. А Джаз ещё спит, у него лекции всегда позже Гелкиной школы начинаются. Они вообще редко пересекались за последние три года. Только тут, у тебя.
— Так, с этим ясно. Дальше. — Она вопросительно подняла глаза. — Я говорю, дальше повествуй, что там с таблетками этими или с чем там ещё? Почему мой сын оказался под стражей? И что ему шьют?
— Дальше… Дальше он увязал всё глубже и глубже, но я поняла это далеко не сразу. А когда догадалась, попыталась остановить.
— Мне! Мне почему не сказала?! — заорал я в ярости, в самом форменном приступе неконтролируемого бешенства, какого не припомню, отсчитывая от бельмоносного гамадрила из Ашвема. — Я бы немедленно подключился и спас! Уж я-то дал бы ему просраться, негодяю, и вытащил бы за уши из этого вашего болота!
— Не могла, — сухо отреагировала Ника, — он мне запретил тебя посвящать.
— Что значит запретил?! — снова заорал я, удивляясь такой дочериной тупости. — На каком основании запретил?! Почему ты его послушала?! Тебе что, безразлично, что он уже тогда тонул?! На твоих глазах! Или как?!
— Нет, папа, совсем небезразлично. Просто он сказал, что если я тебе скажу о нём хотя бы слово, он перейдёт на тяжёлые наркотики, типа героина и марок. И ещё сказал, что люди, не имеющие недостатков, имеют очень мало достоинств. В этом убедил его жизненный опыт.
Сказано было неплохо, я сразу это для себя отметил и, если бы не навалившийся ужас, побежал бы сохранить фразочку в специально отведённом файле для чужих случайных неосторожностей. Но пока было не до того. На всё явно уже не хватало сил. Причём давно.
— Каких ещё марок? — не выдержал я снова. — Что за марки такие, понимаешь?!
— Марки ЛСД, папа. По двадцать долларов за штуку. Такие вот. Лучше вообще об этом не знать. Я сама случайно узнала. Разговор подслушала, когда он не в себе был… — Она замялась. — Ну… не совсем в себе — под колёсами.
Тут я совсем взбесился, на мгновение вообще выпустив из рук всякую драматургию и проклиная тот день, когда повёлся на его ласковые уговоры, и взревел:
— Под какими ещё колёсами?! Он что, ещё и в аварии побывал? Почему ничего не знаю?! Почему никто не доложил?! Я вам тут что, папик дурковатый, креольские кренделя подле вас выписывать обязан, кормить-поить, сюси-пуси вырисовывать, а вы лишь будете потреблять меня в хвост и в гриву? Больше я ни для чего, получается, непригоден?
Выкрикнул и подумал задней частью оболочки, что снова вышла вполне законченная фраза, удачно ложащаяся в размер короткого и резкого диалога, и что необходимо будет её не забыть и при случае занести в параллельно существующий с чужими файл собственных удач. Глядишь, выскочит в нужный момент. Когда снова вернусь к активной творческой жизни. А джазиста моего нужно было тогда оставить в спорте, в принудительном порядке. Запросто мог быть теперь баскетболистом в мире без наркотиков.
— Папа, колёса — это таблетки на их языке. Просто таблетки, разные. Психоделически активные средства. Экстази, например. Или Айболит. Его ещё называют Диаболо три икса. Или Рефлекс.
Нет, это верх издевательства: я чувствовал, как нервы, не выдерживая нагрузки растяжения, наматываются на позвоночник и медленно выламывают его, скручивая в арматурный жгут. И тогда, до предела сжатый в сгусток больного электричества, но не забывающий о законе всемирного тяготения, я резко подбросил себя вверх, чтобы максимально растянуть этот жгут и тем самым ослабить общий натяг до момента нового поединка с притяжением земли. Я и ослабил немного, удалось. Но, приземлившись, снова заорал, как чёртов выродок:
— Чего-о-о?! Какой ещё, к чертям собачьим, диаболо? Кто вообще, позволь спросить, все эти дьявольские словечки в оборот пустил? Не сын мой, надеюсь? И почему ты так хорошо с ними управляешься, с названиями с этими?!
— Потому что, папа, я должна была быть в курсе всех его дел. Чтобы не упустить из виду. И чтобы понимать, где граница. И поверь, я его не упустила. Я одного только не знала. Что он ещё и торгует давно, что стал у них там, в УДН, чуть не главным в этом деле. Ну, одним из. А двое других… ну что с ним вместе этим занимаются, из Африки оба… один из Нигерии, другой, кажется, из Конго или Сомали какого-то… он про них сказал, что они ребята надёжные и конкретные. И что с ними можно входить в повороты. Как-то так.
— И?! И что сделала, узнав? — выкрикнул я, находясь уже в самой последней степени негодования. — В повороты!! И что ты предприняла, я интересуюсь очень, чтобы спасти мальчика?
— Хотела ехать к тебе, другого выхода для себя уже не видела. Для нас для всех. Несмотря на все его угрозы. Но это произошло только два дня назад. А вчера они за ним пришли. Дальше ты знаешь.
— Да, дальше знаю… — Я чувствовал, что начинаю успокаиваться и медленно приходить в себя. Видно, запас сил иссяк окончательно, и мой организм насильственно переключил нервную систему в состояние «stand by». И тут до меня дошло наконец, что мне просто необходимо выложить дорожку. Срочно. Или дёрнуть «быструю», она же «борзая». А лучше то и другое. И только после этого принять на грудь сотку вискаря.
Я оставил Нику внизу у камина, сам же сгонял наверх, в кабинет, где в аварийном порядке, преодолев судорожную дрожь в челюстях, закрыл с помощью онемевших ноздрей первую потребность, ощутив знакомый вкус в горле. Тут же при помощи другого, бутылочного, горла закрыл и вторую нужду, неотрывно думая при этом, как быть, кто виноват и почему Ника так бессовестно просто дала Джазу, сразу же, в самый первый раз. Хотя, с другой стороны, при чём тут совесть, та или иная. У стоячего члена её никогда не было и нет, так же как и самым непонятным образом совесть эта многострадальная улетучивается у любого нормального жизнелюбивого объекта, к которому этому вездесущему члену удаётся тесно прижаться через ласковый обман. Типичный конфликт интересов совести и эрегированного пениса.
