Я оставил Нику внизу у камина, сам же сгонял наверх, в кабинет, где в аварийном порядке, преодолев судорожную дрожь в челюстях, закрыл с помощью онемевших ноздрей первую потребность, ощутив знакомый вкус в горле. Тут же при помощи другого, бутылочного, горла закрыл и вторую нужду, неотрывно думая при этом, как быть, кто виноват и почему Ника так бессовестно просто дала Джазу, сразу же, в самый первый раз. Хотя, с другой стороны, при чём тут совесть, та или иная. У стоячего члена её никогда не было и нет, так же как и самым непонятным образом совесть эта многострадальная улетучивается у любого нормального жизнелюбивого объекта, к которому этому вездесущему члену удаётся тесно прижаться через ласковый обман. Типичный конфликт интересов совести и эрегированного пениса.
Но с другой стороны, это было ещё непонятней, чем вся эта жуткая история про марки, колёса и арест моего единственного наследника по мужской ветви. То, что Инка уступила мне в самый первый наш раз, не имело абсолютно никакого отношения к этой внутрисемейной истории. Там другое, а тут другое. Совсем другое, стопроцентно непозволительное. И ещё. Как я теперь доподлинно выясню, какое из соображений руководило моим сыном в тот поздний вечер, когда он решился снять одежду, под покровом темноты обнажённым приникнуть к голому телу своей старшей сестры и взять её, неготовую и неумелую? Любовь, копившаяся годами и вырвавшаяся в один прекрасный день наружу? Или холодный и цинично-расчётливый Джазов ум в поисках защитного выхода вовремя подсказал самый короткий и надёжный путь к устранению единственного серьёзного препятствия?
Затем я спустился вниз, делая вид, что вернулся без малейших изменений против недавнего состояния здоровья. Но мне явно стало лучше и гораздо спокойней. Теперь уже хотелось разбираться во всём не спеша, со вкусом, уделяя должное внимание обстоятельствам и деталям. И тут самым неожиданным для себя образом вместо того, чтобы приступить к анализу и плану действий, я вдруг спросил Никусю, обнаружив новым открывшимся мне зрением, что она заметно погасла и скукожилась за то время, пока мы не виделись. А вопрос для неё я сформулировал так:
— Девочка моя, я вот о чём подумал, пока ходил наверх. Думаю, тебе нужно выкурить небольшую папиросу с лёгкой заправкой Cannabis Sativa. Это такой полезный вид конопли, не тот, не сорный. Уверен, что тебе это сейчас поможет. Поверь, я тебе сейчас плохого не пожелаю, просто хочу, чтобы ты на какое-то время сбросила с себя напряжение и мы бы с тобой поговорили о том, как будем вытаскивать Джаза из ямы. И как вообще дальше всем нам теперь жить. Ты не против? Сам же я просто выпью с тобой сто грамм, мне нужно успокоиться.
И тут же подумал, что очень важно в этом деле не переборщить, в нашей будущей борьбе, раз они, сказали, телевизор сюда планируют подключать к этому разоблачительному процессу, по всем каналам. Скандал-то сам по себе пусть будет, конечно, без этого всё равно не обойтись, но сам стиль не должен быть грязным. Тут нужны покаянная умеренность в подаче, без лишней неврастении, и верное слово со стороны известного отца преступного сына. Преступного — в силу чрезвычайных жизненных обстоятельств. Мальчика, которого взяли ребёнком из нищей индийской семьи, по существу, брошенного и забытого живыми родителями. Маугли, если угодно. Дикое существо, с детства приученное к дурманному окуриванию, с самых младых ногтей, которые никем и никогда не были стрижены. И вот — результат. Непреодолимый, как оказалось при первом реальном столкновении с жестокой жизненной реалией. На генном и хромосомном уровне по линии ДНК. Слово же само по себе, сказанное мощно и с чувством, наверняка обеспечит общественное мнение, отзовётся верным резонансом и обратит неприятную историю в победительный финал. Только на этот раз в жизни, а не на бумаге. И всё будет супер-пупер, так что разулыбьтесь, граждане судьи и просто граждане!
— Не против… — Ответ моей дочери прозвучал столь же неожиданно для меня, сколь внезапным образом родился и сам вопрос. — Наверное, мне на самом деле нужно было успокоиться.
Я сгонял наверх ещё раз, по пути опрокинув в себя сотку скотча, и вернулся с «быстрой» малышкой. Из последней лабораторной партии, целиком получившейся по-настоящему удачной: мягкой и лихой одновременно.
— Смотри сюда, доча… — Я сделал попытку прикурить ей папиросу, но она ответила, что в этом нет необходимости, мол, не раз наблюдала, как это делает Джаз. И прикурила сама, прикрыв глаза и задержав в лёгких дым на нужное по всей дурманной науке время. Признаться, это меня некоторым образом озадачило. И то, как безошибочно она прикурила, без предполагаемых к тому колебаний. Как, втянув порцию дыма, запустила в себя вместе с ним небольшую долю воздуха. То, как прикрывала рукой всю конструкцию у рта, не давая тем самым части драгоценного дыма впустую уйти на волю. То как привычным движением, перед тем как прикурить, облизнула папироску своими влажными красивыми губами, чтобы избежать ускоренного горения полезной смеси. Короче, все дела.
Однако я ничего не сказал, решив, что сейчас не время обсуждать ещё и эту тему. Но она дала комментарий сама, выпустив из себя очередную порцию отработанного лёгкими дынного выхлопа:
— Если честно, пап, я несколько раз пробовала сама из Джазовых запасов, когда он отсутствовал. Хотела понять, что несёт в себе это занятие. Почему делает всех нас… — она замялась… — всех вас такими беззаботными, смешливыми и голодными.
— Ну и что, — насторожился я, — разобралась?
Это была совершенно новая тема, к которой я был, честно скажу, совсем не готов. Даже захотелось частично отмотать плёнку назад, чтобы не входить в эту мутную воду, в которой решила пройти омовение моя любимая Никуська.
Но приблизиться и не получилось, поскольку к тому моменту, как я завершил блиц-размышления над увиденным, Ника, обжигая пальцы, втянула в себя последний кусочек дымного удовольствия, вжала горячие конопляные остатки в днище пепельницы (русская бронза, девятнадцатый век, в виде перевёрнутой жокейской шапочки, размещённой на лошадиной подкове: приобретена в антиковом комке на пешеходном Арбате с попутными комментариями, что из квартиры Григория Распутина на Гороховой) и, расслабленно откинувшись на спинку кресла, прикрыла глаза. А потом произнесла:
— Папа, это ещё не всё…
— В смысле? — удивился я. — Не всё сказала? Есть ещё что-то о Джазе?
— Есть, — не открывая глаз, ответила Никуся. — О Джазе и обо мне. О нас с ним. О нас обо всех, пап.
— Ну, так говори, раз есть! — отозвался я, чуя приближение очередного нехорошего послания в мой родительский адрес. Мне всё ещё было гораздо лучше, чем «до» того, и не хотелось ломать новое состояние чем-то малоприятным. Но это малоприятное оказалось ещё более отвратительным, чем я мог себе это представить.
— Пап, я беременна, — каким-то непривычно утробным голосом выдавила из себя дочь. — Тринадцать недель. Это наш с Джазом ребёнок. Мальчик. Минель. В честь его деда из индийского Ашвема. Так хочет Джаз. Так он хотел…
Она всё ещё не решалась открыть глаза, но я увидел, что веки её сжаты до предела, так, что вокруг её Инкиных губ проступили впервые мною замеченные у дочки маленькие Инкины морщинки. По две с каждой стороны. В другой раз я с наслаждением полюбовался бы таким своим новым открытием. Но не в этот. Потому что в этот раз предел терпения, несмотря на энергетический и газовый вброс, был уже надёжно превзойдён. Предательством и подлостью моих детей. И особенно Вероники. Воистину, человек желает правды, пока её не узнает…
Внезапно всё ещё продолжавший витать в воздухе у камина слабый дынный аромат перечной мяты превратился в удушающий углеродный запах жжёного угля, в запах вывороченной из глубины наружу слежавшейся могильной глины и в запах сорной, не просушенной как надо и потому затхлой конопли. Голову сковал резкий обжигающий холод, словно кто-то очень безжалостный и невероятно злой одним коротким движением рванул с неё скальп. Одновременно вокруг глаз и на спине образовался противный липкий пот, медленно устремившийся по телу вниз. Само же тело целиком, без малого остатка, начало как бы медленно вворачиваться в самоё себя, как в невидимую мясорубку, сминая скелет и забирая, затаскивая, вталкивая вместе с ним податливую плоть в распахнутую фиолетовую воронку — туда, где, по обыкновению, саднило и цепляло приступами редкой совести, пустой и безжалостной боли, тщеславного эгоизма, бескорыстного преклонения, быстрых и долгих обид, избыточного похабства, беспричинно тупого и зыбкого страха. Туда же, в эту бездонную, заполненную неразбавленным вакуумом яму, обычно втягивались и полезные наслоения, отдельные от других, включая нередкие удовольствия от мужской и писательской жизни. Всякое прежде случалось, разные выкладывались композиции, от печальных до никаких. Но сейчас снаружи оставался лишь тошнотворный серный дух и застывший в воздухе невесомым истуканом звук последних Никиных слов: «Так хочет Джаз. Так он хотел…»
