Леонид Лебедев - Почти книга для почти людей

Потом, читая о бреде Буратино о малиновом варенье… Впрочем, бреда с вареньем не было. Только хлеб. Это было самое вкусное, что бывает на свете. И ведь сказать, что были мы прожорливые… Только в лагерях…

Начальствовали над нами штуки три подполковника и пара майоров. Один из которых тщетно учил меня ходить строевым шагом, а я, взамен, заставил его почти наложить в штаны, совершенно того не желая.

Когда я пытался сдать зачет по строевой подготовке, и мне следовало пройти мимо товарища майора строевым шагом, я от старательности ухитрился идти, выбрасывая вперед одновременно левую руку и левую ногу. Потом я пробовал это повторить: оказалось, что очень сложный номер, почти невозможный. И товарищ майор, глядя на это, страшно потешался. Особенно когда скомандовал пройтись вдвоем с моим приятелем Семкой, и мы оба повторили этот бессмертный номер.

А позднее настала моя очередь. Случилось это на стрельбище. Повезли нас стрелять на полигон. Была зима, мороз градусов 15 с ветерком. А это куда почище, чем сибирские 25–30 без ветра, когда по улице можно в одном свитерке пробежаться, если недолго, конечно. Поэтому следовало одеться хорошо. Я и оделся как капуста, так что руки были оттопырены как крылья у пингвина, а двигать ими было сложно. Естественно, на голове была плотно надвинута завязанная шапка-ушанка, слышно было под нею плохо. Постоянно текущий на морозном ветру нос вытирался рукавицей, которая к концу стрельб одубела.

Сначала нам объяснили теоретически, что и как делать с пистолетом Макарова. Потом вручили магазин с тремя патронами. И мы человек по пять в линию пытались стрелять по мишени. Потом-то мне еще приходилось стрелять из этого самого Макарова. И я очень удивлялся всяким киношкам, где герой с первого выстрела ухитрялся кого-то далеко застрелить, взяв первый раз в жизни пистолет. Потому что мишень была очень близко. Я точно знал, что если швырну этот пистолет в мишень, то попаду в нее, потому что была мишень в пол человеческого роста. Однако же пулей в нее… Думаю, что в своей жизни я выстрелил раз десять. Хорошо, если попал два. Однако в журнале всегда оценка была положительной. Положено так в армии.

А в тот раз мне вместо Макарова достался спортивный пистолет, о котором никто ничего не объяснял. И после первого выстрела я, не зная, что делать дальше, взял и передернул затвор. Товарищ майор до того говорил, что пистолет полагается держать только на вытянутой вперед руке, чтобы не шарахнуть себе в ногу. Передернул я затвор, а товарищ майор подходит ко мне сзади и что-то говорит. Из-за шапки я товарища майора не расслышал, а потому решил к нему повернуться лицом и переспросить. Но поскольку одет я был как капуста, а пистолет держал в вытянутой руке, то в таком положении я к нему и повернулся, спрашивая: «Что?» И тут смотрю, что товарищ майор, прямо в грудь которого направлено дуло моего пистолета, начинает бледнеть и приборматывать: «Ничего, ничего, продолжайте стрельбу, пожалуйста.» Это последнее «пожалуйста» привело меня в недоумение, потому что в словаре майора до того оно отсутствовало. А майор, продолжая терять краску в лице, бормотал: «Стрельбу продолжай…» И когда, развернувшись назад, выпустил я оставшиеся две пули в сторону мишени, то услышал майорское: «… твою мать! Затвор не передергивай, тебе говорил, … твою мать, мать твою…, …. моржовый, чудак, тебя и твою!»

В лагере вдруг обнаружилось, что несколько наших однокурсников, которых раньше на военной кафедре называли кого сержантом, а кого и старшиной, и которые были совершенно невзрачными личностями во время учебы, что эти товарищи сержанты вдруг решили, что мы и в самом деле рядовые необученные, а они сержанты. И попытались рядовых придавить. Паре особо упорных товарищей сержантов после лагерей была устроена полная обструкция, когда на них вообще никто не желал даже внимания обращать.

У нас взводом тоже командовал бывший сержант Володя, которого раньше никто всерьез не принимал.

Мехматовцы традиционно не знают физику и не желают знать. Даже и механики не слишком хорошо ее знают. Я был одним из немногих исключений, кто осмысленно на занятиях водил по схемам указкой, отпирая и запирая триоды. По сему случаю наш подполковник выдвинул меня на интеллектуальную роль редактора боевого листка, каковой полагалось выпускать раз в неделю. Тратил я на этот выпуск примерно минут двадцать, написав название «За связь без брака», нарисовав некое подобие красного знамени и написав что-либо вроде «Рядовой Иванов отличился во время занятия по радиостанции Р105Д, получив пять баллов. А рядовой Петров подтянулся 6 раз на турнике.» На чем ставил точку и вывешивал творение, поддерживающее боевой дух нашего взвода, на всеобщее обозрение. Каждый раз к этому листку подходил командир Володя и читал, что-то бормоча себе под нос. На третий или четвертый раз он не выдержал и вопросил: «Слушай, чего ты такую х…ю пишешь?» На что последовал ответ: «Володя, а иди ты на три буквы!» Вопрос был, конечно, по существу, потому что именно то и было написано в этих боевых листках. Но и ответ был по существу, поскольку ничего более разумного относительно этих листков сказать было невозможно. После чего Володя ходил неподалеку и бормотал: «Так, Л меня послал на три буквы. Л меня послал на три буквы.» Его мозги явно зациклились, поскольку такой посыл в армии автоматически должен был сопровождаться гауптвахтой или хотя бы нарядами. Но, с другой стороны, я был для него в университете непререкаемым авторитетом. И бедняга разрывался между своими чувствами. К чести его надо сказать, что решил он эту дилемму в конце концов, подойдя ко мне через пару часов и сообщив, что я сам могу отправляться на те же три буквы.

А я продолжил выпуск листков, не изменяя традиции.

Энтузиазм у нас просыпался в лагере, лишь когда следовало идти в столовую строем. Помню, я взял с собою книгу, которую мне надо было освоить для дипломной работы. Из этой книги я прочел первые три страницы. В первый день. Больше попыток чтения не было. А в столовую мы ходили строем и с песней. Таковых у нас было две. Одна была явно старорежимная. Состояла она из нескольких куплетов. Запевала начинал:

Один интеллигент

Расселся на дороге

И вытащил из брюк

Свои худые ноги.

А взвод подхватывал:

И кое что еще,

На что смотреть не надо,

И кое что еще,

О чем не говорят.

Но когда мы подходили поближе к столовке, где отцы-командиры могли услышать пошленький мотивчик, то переходили на более патриотический репертуар, где краснознаменный припев был:

Вьется, вьется,

В рот оно е…я!

Командиры впереди.

Однажды этот припев услыхал наш подполковник, и, не поверив своим ушам, скомандовал стоять, а потом строевым шагом протопать мимо него, приветствуя «Здра жела това полковник». Заставил он проделать это раз десять. В результате чего мы опоздали на обед минут на двадцать. И когда шли к своим мискам, то каждый мысленно представлял, что делает это самое вьющееся знамя с этим самым подполковником.

Обед в армии — дело ответственное. В нашем лагере были физики и математики. И специализация у нас была интеллигентно-армейская: связь. А всех остальных загнали в другие рода войск. В частности, юристы, самая что ни на есть блатная банда во все времена, попали в пехоту.

Юристы того года в своих пехотных лагерях попали в скверную историю. Если у нас просто хотелось жрать все время из-за нагрузок, а кормили большей частью кашей и борщом, то юристы попали в лагерь, где основным продуктом питания был картофельный концентрат. Рассказывали, что это была неописуемая слякотная мерзость, которую изъяли из каких-то многолетних резервов. Юристы ее называли менструацией. Есть ее было невозможно. И как-то раз юристы дружно отказались от завтрака. Демонстративно.

Хоть они были и юристы, но военного законодательства не знали. Впрочем, практика показывает, что они и вообще законодательства никакого никогда не знают.

Оказывается, массовый отказ от пищи в армии — это криминал. Если рота отказывалась от завтрака, то следовало докладывать по уставу сначала командиру полка, тот командиру дивизии, тот командующему армии, тот, в свою очередь, командующему округа, а последний — военному министру. При этом зачинщики голодовки подлежали военному трибуналу с серьезными сроками. И так всё по уставу и было проделано. И идти бы господам зачинщикам, которыми были назначены все члены партии, что были на курсе, в дисциплинарный батальон, да спасло их, что было это еще до присяги. А потому дело закончилось тем, что бедолаг отчислили из университета. Год был 69й, так что все было более чем серьезно.

Много там было разных историй. На гауптвахту меня обещали отправить пару раз, но так и не отправили.

Когда мы вернулись из лагерей, матерщина на языке держалась еще примерно месяц, так что приходилось контролировать себя, чтобы кому-нибудь из знакомых женского пола не ответить, умиротворенно помянув ее мать. Пожалуй, язык вернулся к нормальному только месяца через три.