Ознакомительная версия.
– С гуру Федором можно! – вмиг согласился Перетятькин, вспомнив благожелательную реакцию Ибрагимова. – А с остальными категорически запрещаю.
Жека не стал спорить. Нестор Анатольевич открыл было рот, чтобы что-то добавить, но вдруг осекся и побледнел: у Жеки не было человечка. Только что маячил в поле зрения, лениво ковыряя в носу, – и в один момент исчез. Перетятькин вскочил, попытался заглянуть Жеке за спину. Сердце застучало, в голову ударило, на лице проступил пот.
– Что это с тобой, Анатольевич? – полюбопытствовал Жека.
– Ничего.
– Отдохнуть тебе надо, друг мой.
– Ничего, – бормотал, не слыша, Перетятькин. – Ничего, ничего…
Наконец, директор взял себя в руки, буркнул: «Не забудь, завтра Дятла хороним», – и вышел. В коридорах лечебно-методического центра пристально рассматривал встречающихся на пути сотрудников, вгоняя в краску женский персонал и вызывая недоуменные взгляды мужского. Человечков не было ни у кого. Нестор Анатольевич не сразу забрался в машину – сперва зашел в супермаркет и долго бродил среди посетителей с видом человека заблудившегося. Все вокруг были без паразитов, и это было невыносимо. Дома же, обнаружив, что человечка нет и у жены, Нестор Анатольевич закрылся в кабинете и долго плакал.
Последующие три дня в городе Н. стояла чудесная погода: столбик термометра не поднимался выше двадцати пяти градусов, и было ясно. По вечерам народ заполнял многочисленные кафешки, столь плотно размещенные в центре, что буквально и шагу нельзя было ступить по бульвару, скверу или переулку, чтобы не набрести на какое-либо уютное заведение, предлагающее вниманию посетителя богатый выбор разнообразных блюд всех кухонь мира. Хотя пахли эти кухни подозрительно одинаково: пережаренным жиром и цыплятами гриль. Впрочем, жители города Н. не жаловались на слабость желудков, потому что в интеллигентах и дворянах себя не числили. Н. был молодым городом, как говорили высокомерные обитатели обеих столиц, городом маргиналов и уголовников. И то правда, каждый четвертый житель Н-ской области, по статистике, имел хотя бы одну судимость. Но свидетельствовало это только о том, что город был идеальной стартовой площадкой для начала биографии: новой, второй, а то и третьей жизни после очередной «ходки». В городе Н. умели ценить радости жизни, пускай были эти радости грубоваты на взгляд столичных жителей. Зато не витал над городом Н. дух упадничества и высокомерного скепсиса – «что наша жизнь? – игра!» – и пустопорожнего снобизма.
А в пятницу в город пришла жара. Город не заметил ее. Удовольствия стало меньше, но раскаленный камень и асфальт не смогли победить крепкий Н-ский характер.
Полковник Паляницын пил ледяной чай у себя в кабинете. Всю неделю он работал, выполняя задание Чичикова. Со всеми фигурантами из чичиковского списка успел провести предварительную беседу, кроме тех, кого не было в городе. Особых затруднений в деле не предвиделось, и к возвращению Чичикова все, по мысли Паляницына, будет готово к совершению сделок по мертвым душам. Паляницын листал пресловутую папку, делая на полях краткие пометки, характеризующие степень «готовности» каждого клиента. Мысли полковника текли вяло, неторопливо. «Смотри, Чичиков, вот как работает Паляницын». К обычному удовольствию чекиста, удовольствию от того, что распоряжаешься, держишь в руках чужие судьбы, примешивалось новое, сладкое чувство: чувство причастности чему-то могучему, более могучему, нежели государство, нежели все государства мира. Причастности надмировому. Потому что снискать благорасположение Чичикова дано далеко не каждому смертному, по правде сказать, никому не дано. Такая вот собака. Одно дело докладывать какому-нибудь генералу Трубостроеву, а другое…
Приятное течение мысли Паляницына прервал звонок. И звонил как раз Трубостроев. «Вспомни дурака, он и нарисуется», – подумал Паляницын, отбарабанивая дежурное «слуш-товарищ-генерал».
Трубостроев с места в карьер сорвался в крик и в нецензурных выражениях приказал немедленно явиться для срочной беседы. Заключил свою речь Трубостроев так:
– Развели в городе, мать вашу, оргию, этих, навуходоносоров сраных, понимаешь!
«Это завхоз, – понял Паляницын. – Настучал-таки, собака. Или кто-то из списка? Вряд ли, не те люди. Точно, Свисток насвистел».
Вызов на ковер нисколько не огорчил Паляницына. На то он и оставлен в городе Чичиковым, чтобы следить за событиями и успевать везде быть его глазами.
Он съездил домой, чтобы переодеться в мундир. Мундир нужен человеку не для того вовсе, чтобы выглядеть значительнее, стоя на ковре перед начальством, а чтобы до начальства, равно как и до простых смертных скорее и четче доходило сказанное человеком в мундире. Дар убеждения возрастает многократно, если надеть мундир.
Главная цитадель чекистов города Н. нынче имела вид именинника. И зданий теперь было несколько. Некогда серое, унылое главное здание, обнесенное таким же унылым и серым забором, теперь блестело гранитом, хвасталось ажурными решетками на окнах и зелеными газончиками перед фасадом. Там же, при входе, вместо памятника Феликсу Эдмундовичу возникла гранитная плита, на которой золотыми буквами были высечены фамилии погибших при исполнении служебного долга чекистов. А высокий забор украсился декоративными колоннами белого кирпича, свежей краской, по низу оделся в мраморные плиты; колючая проволока была решительно убрана, зато появились на заборе небольшие видеокамеры и изящные фонари.
По всему было видно, что трудятся за этим забором люди солидные, государственные, знающие цену словам и делам своим. И меньше чем за десять тысяч долларов решать чьи-то проблемы не утруждающиеся.
Генерал Трубостроев, человек высокий и дородный, горой восседал за начальственным столом. Еще в кабинете обнаружились странно-веселый Кирияджи и угрюмый Шкурченков. Веселость Кирияджи разъяснилась быстро, когда Паляницын проходил мимо него: от начальника тюрьмы крепко шибало.
– Че это ты вырядился? – Трубостроев поднял кустистые брови. – Не к девкам пришел. Здесь твои погоны никого не трахают. Здесь все заслуженные. И без темных пятен в личных делах между прочим.
Паляницын не стал обращать внимания на генеральскую дурь и ждал, когда начальство перейдет к делу. Что разговор пойдет именно о мертвых душах, было понятно. Под каким углом пойдет – вот что было любопытно полковнику.
– Садись, – приказал Трубостроев. – Художник. Сейчас еще городской Голова подойдет. Большая заинтересованность возникла. Всем понятно?
Трубостроев обвел грозным взглядом собравшихся.
«Та-ак, – подумал Паляницын, – сигнал Свистка проехали. Осторожно, Лаврентий, кажись они тебя, рысака, запрячь хотят».
Трубостроев шумно перевел дух, успокаиваясь. Плеснул себе в стакан боржома, выпил, отер с лица проступивший пот и уже вполне миролюбиво сказал:
– Что ты, Лаврентий за коммерцию тут развел? Вот у меня на столе сигнал товарища Свистка. Или теперь он у нас господин? – Трубостроев побарабанил пальцами по столу, выжидательно поглядывая на Паляницына.
– Хорошо бы ознакомиться, о чем это информирует наш товарищ? – поинтересовался Паляницын.
– Любопытство фраера сгубило. Информирует, что ты с Чичиковым дела ведешь. В свою пользу. Вот, слушай, – Трубостроев взял со стола бумажку с доносом и зачитал: – «Предложил продать мертвые души Чичикову, из чего ясно, что они состоят в преступном сговоре». Потом вот пишет, что дело это темное. Умник, понимаешь. И ты, и он. Оно, конечно, свою выгоду блюсти – не грех. За вымя, так сказать, подержать. Но у нас тут не преферанс, не затемнишься. Кирияджи, – неожиданно обратился к начальнику тюрьмы Трубостроев, – что ты нам расскажешь по этому поводу?
– Я уже докладывал, – развязно сообщил Григорий Харлампиевич.
Всю эту неделю, когда стало понятно, что без четверых обитателей странная камера больше не «работает», Кирияджи пил, не просыхая. Казалось ему, что карьера его теперь загублена окончательно и средств к спасению не предвидится. А между тем, дочка еще не закончила мединститут, и дом он начал строить, и вообще, теперь только в бомжи или застрелиться.
– А ты еще раз доложи, – посоветовал Трубостроев. – Повторенье – мать ученья.
Тут высокие, до потолка, двери кабинета медленно распахнулись, на пороге возник человек в штатском и доложил:
– Прибыл Игнат Матвеевич.
Отстранив его с дороги, в кабинет решительной походкой вошел невысокий человек: сам городской мэр, Игнат Матвеевич Веслов. Трубостроев неторопливо, словно желая показать, что он по чину никак не мельче мэра, вышел из-за стола с сердечно протянутой рукой:
– Ну, здравствуй, Игнат Матвеевич. Как раз вовремя ты. Вхожу, так сказать, в курс дела.
Голова, однако, отвечать на приветствие не стал, а сразу же поинтересовался:
– Что за фитиля ты мне нарисовал, генерал? Если дело меньше, чем на «лимон», так это ты меня обижаешь, понял? – и уселся в кресло у окна рядом с журнальным столиком.
Ознакомительная версия.
