Я уставился на свои башмаки и брюки и покачал головой: вот уж не думал, что я такой идиот. Короче, устремив взгляд прямо перед собой, я признался, что и впрямь намеревался пропустить празднество: «просто потому, что я не совмещаюсь с твоим кругом, — пробормотал я, — а вдобавок не могу переносить столько торжественных физиономий зараз».
— Тут я тебе вполне могу посочувствовать, — расхохотался он, — но остаться ты все равно должен. Завтра утром я велю доставить тебе из проката дюжину фраков. Фигура у тебя вполне стандартная. Вот только плечи чуть узковаты, а ноги коротковаты. Впрочем, чтобы стать жокеем, ты слишком тяжел. Что я этим хочу сказать… Во всяком случае, завтра ты мне необходим.
Больше чтобы отвлечь его от темы, я спросил, куда он меня, собственно, намерен похитить. Обеими руками он провел сверху вниз и снизу вверх: это нетрудно угадать по его охотничьей куртке.
— Ведь не пойдешь же ты сегодня на охоту?
Он загремел:
— Ты рассуждаешь совсем как Маура. Вот и она говорила, что мне бы лучше отдохнуть из-за завтрашнего события. Отдохнуть! У меня есть дела и поважнее, чем готовиться к этой лицемерной гулянке! К тому же я вовсе и не собираюсь на охоту. Я просто хочу забрать моего олешка, я его позавчера уложил, моего оленя-убийцу, который два долгих года не давал мне расслабиться. Ты хоть понимаешь, что это такое?
Я сделал вид, что ничего об этом не знаю. Но, признаться, испытал некоторое злорадство, когда вторично услышал объяснение этих слов, на сей раз уже из его уст.
— Итак, зверь, который носит это красноречивое имя, одиночка и живет вне стаи, другие олени его избегают. А почему? — Хадрах сделал небольшую паузу, после чего продолжал: — Сам олень-убийца этого не знает, у него ведь нет при себе зеркала. Он просто видит, что от него все бегут. Вернее сказать, не от него, а от украшения у него на голове. У него рога не раздваиваются, а растут прямехонько, словно два настоящих копья. Сегодня вечером ты и сам сможешь на них полюбоваться. В этих страшноватых, я хочу сказать, в этих серых остриях у него на голове и заключена его простая тайна: он ни с кем не может играть — всякий раз, как он ударит рогами, из игры сразу получается серьез.
Он умолк, словно задумавшись над значением собственных слов. А потом задал вопрос: что произошло бы, будь этот редкостный зверь хоть на мгновение наделен разумом? Счел бы он себя щедро взысканным милостями природы или, напротив, ею обманутым, возвеличенным или опозоренным?
— Олень, наделенный разумом? — Я произнес эти слова и уклончиво рассмеялся. — Да вся мировая история кишит такими Оленями. Но я не в силах припомнить ни одного случая, чтобы кто-нибудь когда-нибудь негативно расценил свою все преодолевающую, победоносную силу. Да они все мнили себя героями или — в негероические времена — великими людьми, для которых нет невозможного, иначе это было бы поражением.
— Но чем виноват сам олень? — И Хадрах вложил в свой голос такое глубокое сострадание, что я тотчас почувствовал неприязнь, скрытую в его словах. К тому же он снова завел речь про своего быка, который помимо своих копий на голове еще наделен от природы черным окрасом. А для простых людей все, что у животного выходит за пределы привычных и приятных представлений, сразу приобретает особое значение. Или взять тот урон, который этот олень нанес краю! Урон, собственно, и есть главный критерий, на основе которого судят бедную животину. Его егерь, к примеру, приписывает этому оленю поистине дьявольские свойства. Он де может оборачиваться невидимкой, сотни оводов невидимками его сопровождают, а жена охотника, который надумает подстрелить этого оленя, не должна иметь в своем огороде петрушки, ибо кровь оленя-убийцы отравляет петрушку.
Хадрах со вкусом рассмеялся.
— Вот и пришлось мне самолично пристрелить это дьявольское жаркое позавчера, благо, Маура не разводит петрушку. Но как он подвернулся под мой выстрел — такое ни с одним охотником не может случиться дважды. Я просто должен тебе про это рассказать. Итак, представь себе, стою это я, позавчера, во второй половине дня, среди подлеска, почти на опушке, можно сказать, смотрю прямо перед собой, и тут — от меня не будет и ста шагов — передо мной стоит он, мой черный дьяволеночек, выходит из чащи под открытое небо, на плохонькую такую полянку. Я-то вообще ни разу его толком не видел, разве что в мечтах и во сне, между прочим, тоже. А тут я бродил по лесу от силы минут десять и вообще не думал об этом, думал я, скорей, про хлопок и про американскую финансовую поддержку — а он возьми да и возникни передо мной, мой излюбленный враг. Я сохранил спокойствие, а про себя начал раздумывать: подлеском мне здесь не пройти, к тому же ветер будет дуть с моей стороны. Должен еще добавить, что ходил я без собаки. Просто хотел подышать свежим воздухом. Тогда я поворачиваю, крадусь вдоль опушки, пригнувшись, обхожу всю поляну, выхожу наконец в чистое поле и тем самым занимаю желанную и в самом деле идеальную исходную позицию: за спиной у меня низкое солнце, ветер дует мне в лицо. Я осторожно приближаюсь к полянке. Выйдя на мягкую почву, я перестаю слышать звук собственных шагов, разве что биение сердца всякий раз, когда я останавливаюсь. Передо мной лежала моя тень и неслышно передвигалась по поляне в ритме моих тихих шагов. Острая, двигающаяся вперед, она выглядела довольно угрожающе. И тут я снова его увидел. Он сидел от силы в пятидесяти шагах от меня, этот черный убийца, и отгонял мух. Мой егерь наверняка решил бы, что он как раз ведет разговоры с сотней своих невидимых шершней. Голова его была устремлена в мою сторону. Я остановился и поглядел в бинокль. Вокруг него золотисто трепетали вьюнки. Время от времени олень мотал головой, чтобы отогнать комаров. При этом движении оба его длинных, гладких, серо-черных копья всякий раз сверкали молнией — это были отсветы заходящего солнца, которыми олень и наслаждался, проникшись вечерним легкомыслием. Я опустил бинокль, поднял ружье и сделал еще несколько шагов. А олень продолжал невозмутимо сидеть, отгоняя комаров. Все ближе подступала к нему тень моей головы — но ничего! Продолжалась сьеста, раздумчивая, полусонная великая сьеста, после которой уже вообще ничего не бывает. Ибо слишком прекрасен и наполнен был кончающийся день. На какой-то миг меня искусило желание кашлянуть, спугнуть его, этого погруженного в истинно субботний покой старого злодея, который столько раз скрывался от меня, а теперь вот не замечал моего присутствия. И тут я смекнул, — солнце, разумеется, стояло у меня за спиной, — что он меня просто не видит. Вот как оно бывает, когда темная судьба вплотную подойдет к нам: наша грудь и наше лицо уже ощущают ее холодную тень, а глаза все еще ослеплены светом, который стоит за ней, — мелькнуло у меня в голове. Именно эта мысль заставила вздрогнуть мою руку, когда я нажал курок. Олень вскочил, словно сама земля подбросила его. Я полагал, что он тотчас рухнет в траву, тогда как на самом деле он большими прыжками достиг леса и исчез в нем. Я мог пройти по его следу — он истекал кровью. Красный след я подкрепил заметами на деревьях, там и сям обламывая по ветке. Но потом — и это была его последняя хитрость — он откочевал, я хочу сказать, убегая от меня, он пересек границы моего участка.
Мой сосед пометил эти границы двумя рядами проволоки, простой, не колючей. Да и к чему? Закон и без того извивается словно дурацкая колючая проволока вокруг каждого участка, я хочу сказать — закон о следовании за дичью. Закон такой же дурацкий, как и его название. Следовало бы говорить: закон о преследовании дичи, но и от этого он бы не стал менее дурацким. Ты только представь себе: этот закон запрещает мне преследовать подранка за пределами моего участка и забирать его оттуда. Допустимо это лишь в том случае, если между мной и моим соседом в письменном виде уговорено, короче, если подписано соглашение, все равно как между двумя государствами, уговорившимися о двухсторонней выдаче эмигрантов.
Во все время, покуда Хадрах вел свой рассказ, я видел блеск пополуденного солнца на поверхности реки, белые прогулочные пароходики, влекомые на буксире, или подталкивающие друг друга грузовые суденышки и белые, пенные бороды, которые закручивались вокруг корабельных носов. Я усиленно отыскивал всевозможную пищу для глаз, ибо после того, как Хадрах начал свою повесть, не мог смотреть на него из-за крайнего возбуждения. Этот четвероногий убийца мало меня интересовал, в моих жилах не течет охотничья кровь. И однако же я радовался какой-то с каждой минутой все более для меня подозрительной радостью тому, что рука охотника дрогнула и олень спасся за границами его участка. Вне всякого сомнения, это было злорадство. Я даже одобрил в глубине души этот закон о преследовании дичи и осудил закон о выдаче эмигрантов. Поэтому я спросил у него, изгнав из своего голоса всякое подобие выражения:
