— Что вам угодно?
— Доктор Малнате здесь живет?
— Да, здесь. А что?
— Он дома?
— А кто его знает. Вам назначено?
— Я его друг. Я проезжал здесь и хотел зайти на минутку поздороваться.
За это время судья преодолел десяток метров, отделявших его от ограды. Теперь я видел его лицо, костистое лицо фанатика с черными пронзительными глазами. Оно возвышалось над оградой, которая была чуть ниже человеческого роста. Он разглядывал меня с недоверием. И все же экзамен закончился в мою пользу, потому что замок открылся, и я смог войти.
— Идите вон туда, — сказал наконец судья, показывая костлявой рукой. — По дорожке, которая огибает дом. Маленькая дверь — это и есть вход в квартиру доктора. Позвоните. Может быть, он и дома. Дверь вам все равно откроют, там моя жена, она как раз убирает его комнату и готовит ему постель.
Сказав это, он повернулся ко мне спиной и вернулся к своему шлангу, больше мной не интересуясь.
На пороге двери, указанной мне судьей Лалумией, вместо Малнате появилась пышная перезрелая блондинка в халате.
— Добрый вечер, — сказал я. — Я к доктору Малнате.
— Он еще не пришел, — ответила синьора Лалумия. — Но должен вот-вот вернуться. Почти каждый вечер сразу после работы он ходит играть в теннис к синьорам Финци-Контини, знаете, к тем, с проспекта Эрколе I… Однако с минуты на минуту он должен прийти. Он всегда заходит перед ужином, — она улыбнулась, опуская глаза, — посмотреть, есть ли почта.
Я сказал, что зайду попозже, и повернулся к велосипеду, который поставил у стены, рядом с дверью. Но синьора предложила мне остаться. Она попросила меня войти, усадила в кресло и, стоя передо мной, сообщила, «что сама она из Феррары, здесь родилась и выросла, и вся ее семья всегда здесь жила», что она прекрасно знает мою семью, а особенно маму (вашу мамочку), она с ней «лет сорок тому назад», — говоря это, она снова улыбнулась и опустила глаза, — училась в одном классе в начальной школе «Королева Елена» неподалеку от церкви Святого Иосифа.
— Как она поживает? Передайте ей, пожалуйста, привет от Эдвидже, Эдвидже Сантини, она, конечно, вспомнит меня, пожалуйста, не забудьте.
Она поговорила об опасности войны, со вздохом, покачав головой, упомянула о расовых законах, а потом, извинившись (она осталась без «помощницы» и должна теперь сама заботиться обо всем в доме и об ужине тоже), оставила меня одного.
Когда синьора ушла, я огляделся. Я был в просторной комнате с низким потолком. Комната эта служила и спальней, и кабинетом, и гостиной. Было уже восемь часов, лучи заката освещали комнату через большое окно, в воздухе стояли блестящие пылинки. Я посмотрел на предметы вокруг: диван-кровать с высокой белой спинкой со стороны изголовья, в ногах которого лежало дешевое покрывало в красных цветах; маленький черный столик в мавританском стиле, стоявший между диваном и единственным креслом, обитым искусственной колеей, в котором я и сидел; абажуры из искусственного же пергамента; белый телефон с претензией на некоторую кокетливость на мрачном черном письменном столе с множеством ящиков, как в приемной адвоката. Я сказал себе, что от Малнате требовалось немалое мужество, чтобы так презрительно отзываться о современной мебели в студии Альберто (хотя, возможно, его принципы вынуждали его быть таким строгим судьей по отношению к другим и делали его более снисходительным к себе самому). Вдруг я подумал о Миколь, и у меня защемило сердце, боль была такая сильная, как будто она сама сжала мне его рукой. Я снова дал себе торжественное обещание не ссориться с Малнате, больше не спорить, быть терпимее. Когда Миколь об этом узнает, она, конечно, оценит мои усилия.
Где-то далеко загудела сирена сахарного завода в Понтелагоскуро. Сразу же за ней раздался тяжелый скрип гравия на дорожке в саду.
Голос судьи прозвучал совсем близко, прямо за стеной:
— Эй, доктор, — проговорил он гнусаво, — а вас друг ждет.
— Друг? А кто? — спросил Малнате.
— Идите посмотрите, — продолжал судья. — Я же сказал, друг.
Высокий, крепкий, еще выше и шире в плечах, чем всегда, наверное, из-за слишком низкого потолка в комнате, вошел Малнате.
— Вот это да! — воскликнул он, широко раскрыв глаза от удивления и поправляя очки на носу.
Он пожал мне руку, несколько раз похлопал по плечу, что само по себе было удивительно, потому что со дня нашего знакомства мы все время спорили, а тут он был таким милым, заботливым, разговорчивым. Почему бы это, спрашивал я себя. И решил, что, может быть, и с его стороны уже назрела необходимость полностью переменить отношение ко мне. Кто знает? С уверенностью можно сказать только одно: у себя дома он был совершенно другим, в нем ничего не осталось от яростного спорщика, который столько раз обрушивал на меня потоки своего красноречия под пристальным взглядом сначала Альберто, а потом и Миколь. Мне достаточно было взглянуть на него, чтобы понять, что между нами, если мы не в доме Финци-Контини, любой предлог для споров и ссор исчезает, тает, как снег под лучами солнца. А ведь подумать только, в последнее время в спорах мы пытались задеть друг друга побольнее, у нас чуть не до рукопашной доходило!
Малнате говорил, он был многословен и сердечен, как никогда. Он спросил меня, встретил ли я хозяина дома, когда проходил через сад, был ли тот любезен. Я ответил, что познакомился с ним, и описал всю сцену.
— Ну ладно.
Он рассказал мне о судье и о его жене, я даже не успел сказать, что и с ней познакомился. Прекрасные люди, хотя вообще-то порядочные зануды и все время пытаются защитить его от неприятностей и опасностей большого мира. Господин судья, хотя и придерживается антифашистских взглядов (он убежденный монархист), избегает любых неприятностей, и поэтому постоянно боится, что Малнате, в котором он давно распознал будущего возможного клиента Особого трибунала в защиту фашизма, доставит его семье какие-нибудь неприятности, приведет в дом каких-нибудь подозрительных личностей: бывших ссыльных, поднадзорных, беглецов. Что же касается синьоры Эдвидже, она тоже всегда начеку, она проводит целые дни, подглядывая в щели жалюзи, всякий раз, когда он возвращается домой, даже поздно ночью она оказывается у двери. Но его тревога вызвана совсем другими причинами. Как настоящая жительница Феррары — а она, в девичестве Сантини, здесь родилась и выросла и «прекрасно знает своих кур», как она выражается, то есть всех женщин в округе, и девушек, и замужних — она полагает, что одинокий молодой человек, дипломированный специалист, чужой в городе, снимающий квартиру с отдельным входом, в Ферраре может просто погибнуть, женщины буквально готовы висеть у него на шее, подвергая жестокому испытанию крепость его позвоночника. Он постоянно пытается ее успокоить, однако очевидно: синьора Лалумия успокоится, только если ей удастся превратить его в закоренелого холостяка-женоненавистника в майке, пижамных брюках и шлепанцах, не отходящего от плиты.
— А почему бы, собственно, и нет? — заметил я. — Ты ведь часто ворчишь на рестораны и столовые.
— Да вообще-то правда, — ответил он с необычайной готовностью, готовностью, которая не переставала меня удивлять. — С другой стороны, к чему это. Свобода, конечно, замечательная вещь, но и у нее должны быть определенные границы, не то можно далеко зайти.
Темнело. Малнате поднялся с дивана, на котором лежал, вытянувшись во весь рост, зажег свет и пошел в ванную.
— Что-то я зарос, — сказал он оттуда, — подождешь, пока я побреюсь? А потом сходим куда-нибудь вместе.
Теперь мы разговаривали через дверь: он — в ванной — я в комнате. Он сказал, что был у Финци-Контини, как раз оттуда и пришел. Они играли больше двух часов: сначала он и Миколь, потом он и Альберто, а потом втроем.
— Тебе нравятся партии-американки?
— Не очень, — ответил я.
— Понятно, — заметил он, — ты хорошо играешь, тебе американка не интересна. Но это весело.
— И кто выиграл?
— Американку?
— Да— Конечно, Миколь! — он хмыкнул. — Интересно, кому удастся ее остановить? Она и на корте сражается, как на войне.
Потом он спросил, почему я несколько дней не появлялся. Я, что, опять уезжал?
Вспомнив, как Миколь говорила, что никто не верит, когда я рассказываю, что уезжал, я ответил: мне надоело туда ходить, в последнее время я стал замечать, особенно со стороны Миколь, что мое присутствие нежелательно, и поэтому я решил «отойти ненадолго в сторону».
— Ну что ты говоришь! сказал он. — По-моему, Миколь ничего против тебя не имеет. Ты уверен, что не ошибаешься?
— Совершенно уверен.
— Ну не знаю, — вздохнул он.
Он замолчал, молчал и я. Вскоре он появился на пороге ванной, свежевыбритый и улыбающийся, заметил, что я рассматриваю убогие картины, развешенные по стенам.
