Куда бы я ни попал, мне будет очень не хватать тебя, Ян. Не знаю, станешь ли ты когда-нибудь художником. Ты, наверное, удивишься, но я не хочу, чтобы ты им стал. Жизнь художника — это щемящая тоска, душевная боль, страдание, ежечасная битва с самим собой. Триумф и спокойствие уживаются крайне редко. И все же что бы ты ни делал, делай это изящно, спокойно, с желанием превзойти себя.
Нежно тебя обнимаю…
Твой отец
Ян Ван Эйк».
С щемящим сердцем Ян передал письмо Идельсбаду:
— Возьмите. Прочитайте. Может быть, вы измените свое мнение о моем отце.
Гигант с серьезным видом прочитал послание.
— Он любил тебя, Ян. Вот и все, что я запомнил.
Идельсбад направился к подносу, на котором мерцала дюжина свечек, воткнутых в треугольные держатели, и поднес к одному огоньку уголок карты.
Вскоре пергамент превратился в кучку пепла.
— А сейчас, — произнес он, обращаясь к Яну, — поищем какой-нибудь постоялый двор. Уже поздно для об ратной дороги.
— Я тут знаю один: «Рыжий петух». Вы не против, если мы остановимся в нем?
— Нисколько. Но почему этот, а не другой?
— Потому что отец часто останавливался там.
— Пойдем туда.
Собираясь выйти, португалец оглянулся на запрестольное украшение, чтобы в последний раз взглянуть на него.
— Никогда не видел ничего красивее. Твой отец действительно был очень талантливым.
— Больше чем талантливым — в нем была доброта.
* * *
Ян плохо спал в эту ночь.
Едва Идельсбад открыл глаза, как он спросил его:
— Почему именно меня?
— Не понял…
— Я все думаю об этой гильдии, об этих людях. Зачем им меня убивать?
— Мод задала мне такой же вопрос. Я не знаю, Ян. — Помолчав секунду, Идельсбад продолжил: — И все же должно быть какое-то объяснение.
Гигант встал с кровати и подошел к окну. Улица была пустынна. Красный солнечный круг медленно поднимался за колокольней.
— Представим, — продолжил он, — что ты невольно узнал какие-то сведения. Эта информация настолько важна, что может свести на нет некий заговор.
— Но я ничего не знаю!
Идельсбад подчеркнул:
— Я сказал: невольно, независимо от тебя. Твой отец не принадлежал к простым смертным. Он был богат, общался с важными персонами. Не могло так быть, что однажды он доверил тебе нечто необычное?
Без малейшего колебания мальчик ответил:
— Нет. Впрочем, он и сам удивлялся этим убийствам. Он ничего не понимал. Если бы у него было на этот счет какое-то мнение и он предполагал, что они напрямую связаны с ним или с одному ему известными секретами, он бы так открыто не высказывал своего непонимания. Более того… — Ян сел на краю кровати и возбужденно продолжил: — Вы прочитали письмо. Безопасность семьи была для него превыше всего. Узнав, что нам надо чего-то опасаться, отец моментально среагировал, пренебрег своим поручением, герцогом и всем остальным. Неужели вы думаете, что, доверив мне по неосторожности ценную информацию, он не предостерег бы меня, как сделал в случае с картой?
— Верно, — согласился Идельсбад. — Ван Эйк бы уж точно тебя предупредил.
Он направился к скамье, куда сложил свою одежду.
— В любом случае нас это больше не касается. Возвращаемся в Брюгге. Родригес ждет нас в канцелярии.
* * *
Родригес их не ждал. Он валялся в луже крови около камина. Его скрюченные пальцы были прижаты к глубокой зияющей ране на животе.
Ужаснувшись, Идельсбад велел Яну остаться у двери, а сам бросился к молодому человеку. Тот приподнял веки, его лицо уже исказилось от страшного удара смерти.
— Дон Франсиску… — простонал он. — Берегитесь… они ищут вас…
— Кто?
Итальянцы… Они проследили за вами… Они знали… — Он показал в угол комнаты. — Деньги… в шкатулке… Они не взяли их… Вчера… я забыл вам сказать… Для вас послание из Лиссабона… от принца Энрике…
— О чем оно?
Ответа он не получил.
— Родригес, умоляю! Мужайся! Что в послании?
— Энрике… Принц на пути во Флоренцию… Он беспокоится о вас… Он…
Последние слова затухли в горле агонизирующего. Он издал не то вдох, не то выдох. Его рука сильно сжала руку Идельсбада, разжалась и безжизненно упала.
Гигант застыл в неподвижности, не в силах сделать ни одного движения.
Энрике… во Флоренции? Возможно ли такое? Если Родригес сказал правду — да и как сомневаться в этом? — это значило, что инфанту грозит опасность.
Словно из тумана выплыло предупреждение Петруса Кристуса: «Развязка близится… Раз и навсегда они отделаются от отребья, от подонков человечества. В этот день Флоренция вместе со всеми вероотступниками исчезнет в адском огне. Это будет Апокалипсис… в День успения».
Идельсбад поднялся, подошел к шкатулке, откинул крышку. Кошель был там. Он взял его, повернулся к Яну. Мальчик все еще стоял у порога, отвернувшись, закрыв лицо руками. Гигант легонько подтолкнул его и прикрыл дверь.
Неяркий свет на площади Марэ показался им вдруг ослепительным, контрастируя с погруженным во мрак миром, который неумолимо втягивал их в пучину отчаяния. Заметив каменную скамью, Идельсбад подошел к ней и тяжело сел, словно погрузнев в несколько раз. Он долго сидел молча, углубленный в свои мысли. Ян, сидя рядом, с тоской посматривал на него, не решаясь нарушить горестное раздумье.
— Да, — наконец пробормотал гигант, — жизнь — штука презабавная. Какого черта Энрике вздумалось ехать в Италию? Почему именно сейчас? Ведь он много лет отказывался покидать свое логовище в Саграх.
— Может быть, ему захотелось поплавать? — предположил Ян. — Не вы ли говорили, что он по-настоящему никогда не выходил в море?
— Если это и так, признаться, момент выбран неподходящий! Ты разве не учитываешь последствия? А вдруг и в самом деле Флоренцию ждет катастрофа? Нечего и сомневаться, что он окажется одной из жертв. — И Идельсбад решительно заявил: — Лиссабон отпадает.
Немой вопрос отразился на лице Яна.
— А ты как думаешь? Это мой друг. К тому же и мой принц. Вопроса быть не может, чтобы я покинул его на произвол судьбы. Ты сказал, что в Пизу должен отплыть корабль?
— Да. Если тот служащий, который сообщил мне об этом, не ошибся, карака должна сняться с якоря сегодня.
— Тогда не стоит терять ни секунды. — Он вскочил со скамьи. — Боже, сделай так, чтобы она еще стояла у причала!
* * *
Карака стояла у причала. Пришвартованная в порту Слейса, она, чистенькая, сверкала на солнце. С низкой осадкой, приземистая и округлая, она была похожа на яйцо, брошенное в волны. На конце высокой мачты трепыхался флаг с гербом Пизы.
Вдоль набережной громоздились ящики с сухими продуктами, большие бочки с вином и бочонки с порохом, выгруженные этим утром из трюмов судна. На палубе суетились матросы, готовясь поднимать якоря, другие хлопотали внизу бизани и реи. Уже отдали паруса. Судно должно было вот-вот отчалить.
Ансельму де Вееру, стоявшему у поручней, показалось, будто у него начались галлюцинации. Он так сильно сжал руку Лукаса Мозера, что у того вырвался крик боли.
— Что это вы выделываете?
— Там… — забормотал де Веер. — Смотрите!
Он указал пальцем на набережную: гигантского роста мужчина и ребенок бежали к караке.
— Невероятно… — выдохнул ошеломленный Мозер. — Что им здесь надо?
— А вы как думаете? Они сейчас поднимутся на борт.
— Дьявольщина! Быть не может!
— Уходим! Быстро! — приказал де Веер. — Они не должны нас видеть.
Втянув головы в плечи, они ринулись в носовую каюту.
* * *
Идельсбад первым ступил на сходни, за ним — Ян. Он шел нерешительно, с недоверчивым видом. Столько судов прошло перед его глазами за много лет, что он еще не осознавал, что его старая мечта воплощалась. От воздуха, насыщенного запахами пряностей, голова кружилась, как от вина.
Оказавшись на палубе, Ян почувствовал, как доски настила органично слились с ним, будто он всю жизнь ходил по этому покачивающемуся под ногами полу.
Это была уже не мечта. Он подошел к бизани. Вдалеке вырисовывались башни Брюгге, Термуйдена и Оосткерке. Впервые он мог провожать взглядом эти массивные каменные сооружения до тех пор, пока они не превратятся в маленькие колышки, торчащие на горизонте.
Ян не знал, сколько времени он простоял, осматриваясь, вглядываясь, следя за суетой матросов. Но он на всю жизнь сохранит в памяти раскатистый звук якорной цепи, наматываемой на кабестан.
Флоренция, этой ночью
Город еще спал под лоджией Бигателло. Именно под ней в течение трех дней выставляли напоказ потерявшихся или брошенных детей, чтобы потом, при случае, пристроить их в гостеприимные семьи.
В зале было почти темно. Единственная свеча оплыла, и фитилек слабо мерцал на восковом огарке. В самом темном углу сидел мужчина. Черная бархатная полумаска частично закрывала его лицо. Он терпеливо ждал окончания доклада доктора Пьеро Бандини, чтобы выразить свое удовлетворение:
