Она посмотрела Ахмеду в глаза и не могла решить — то ли он окончательно сошел с ума, то ли настолько мудр, что ей его просто не понять. Тут она заметила, что ее собственное отражение в воде внимательно разглядывает ее.
С кем он должен был встретиться в тот день? В тот день, когда погибла Кейти, когда она, по собственной воле, вырвала с корнем дерево из земли, околдовав его, и умолила ветер обрушить его ей на голову, став наконец жертвой и мученицей. Том винил ее в ее собственной гибели. Она искала смерти. Накликала ее, заставила ее прийти за ней. И все для того, чтобы наказать его.
С кем же у него было назначено свидание в тот день? Этот вопрос Тоби, брошенный накануне под занавес, не давал ему покоя, когда он вечером возвращался в квартиру Шерон. Может быть, он сразу ответил бы на него этой еврейской карлице-горгоне, если бы она не держалась так самоуверенно. Она знала ответ, она инстинктивно догадалась обо всем практически сразу — так люди, чувствуя, что ты получил рану, бессознательно все время задевают ее, тревожат, посыпают солью. Эта коротышка с огромной грудью, эта старая ведьма знала, о чем спрашивает, и даже не скрывала этого.
Если бы не ее самодовольство, не бесцеремонная легкость, с какой она расставляла все точки над г, он, может быть, и рассказал бы ей. Но сейчас он уже удивлялся: как это он дошел до того, что стал обсуждать с ней эту тему? И что это вообще за контора? То, чем они занимаются в этом своем центре, называется терапией? Когда ктоугодно и когда угодно может войти и вмешиваться в твои сугубо личные дела? А эта чокнутая Кристина? С какой стати он должен позволять этой обкуренной девице подслушивать, когда он говорит о своем горе? Почему ему вообще навязывают общество этого ничтожества? Потому что эта «дорогуша», эта назойливая еврейская мамаша стремится насадить либеральные порядки, когда все участвуют в мытье посуды и перемывании чужих косточек.
Шагая по иссохшим улицам в лучах заходящего солнца, он кипел от возмущения. Он с такой силой сжимал кулаки, что ногти впивались в кожу. Два встретившихся ему молодых хасида с бородами, заправленными за воротник, посмотрели на него, услышав, что он говорит сам с собой. Он ответил им разгневанным взглядом.
Он не скажет ей. Он не может. Во-первых, она передаст все Шерон. Но ни той ни другой не понять его. Женщины. Они по своей природе не способны поставить себя на его место. Можно заранее предсказать, как они воспримут это.
Что вообще женщины знают об этом? Кто дал им моральное право судить поведение мужчин и оценивать глубину их желания? Но они знают о нем! По крайней мере, они умеют интуитивно, не понимая силы этого желания, пробуждать его — все они, начиная с того возраста, когда об этом рано даже думать. С первого дня своего появления в школе эти крохи уже краснели от изумления, открывая в себе эту потенциальную способность. В старших классах они достигали половой зрелости, там все понятно. Но уже на второй год обучения они овладевали искусством контролировать и направлять эту данную свыше силу. К третьему году они уже вовсю наслаждались этим своим умением, и на этом период их сексуального ученичества можно было считать завершенным. Умение это проверялось на беднягах-подростках, которые отставали от девчонок в своем половом развитии; тем не менее гормоны в них бурлили, булькали и бесились, так что во время урока их донимали всевозможные видения, как на каком-нибудь дне рождения с разбавленным спиртным. А между тем требовалось, чтобы в этом плавающем в классе розовом тумане, в обстановке разгула феромонов и непрерывной хаотичной сигнализации эти тупые телята еще и учились!
Ох уж эти четвероклассницы! Вроде Келли, Келли Макговерн, с ее кровоточащей розой, шуршащей белой блузкой, провокационными юбками и стройными ногами, качающимися на высоких каблуках. Она умела многое: придвинуться на дюйм ближе, чем надо, когда он отмечал что-нибудь в ее тетради; оставить не застегнутыми две верхние пуговки на блузке, так что, когда она нагибалась, ее белая грудь трепетала, как голубка, стремящаяся вылететь из сети, ограничивающей ее свободу; поглядеть через плечо, возвращаясь на свое место, и послать ему улыбку, показывающую, что он отреагировал правильно, и предполагающую, что она якобы управляет им как хочет…
За год до этого в школе был еще один учитель, Майк Сэндс, — способный и преданный делу работник школьного образования, стремившийся к продвижению по служебной лестнице, но павший жертвой соблазна. Слухи о его связи с ученицей пятого класса скоро подтвердились. Первоначальное недоверие всего педагогического состава к слухам переросло в открытую враждебность, и за какую-нибудь неделю он превратился из товарища по работе, пользующегося любовью и уважением, в парию и отщепенца. Женщины отзывались об этом факте с горечью и, похоже, воспринимали его как личное оскорбление; мужчины отнеслись к слабости коллеги с презрением, однако шутки, которые они смущенно бросали по этому поводу, выдавали, скорее, скрытую зависть.
— Бедняга, — сказала Кейти, когда он поведал ей эту историю.
Бедняга? Кейти была единственной, кто отнесся к Сэндсу с участием, все остальные высказывались по его адресу совсем иначе.
— Бедняга? Да он скотина, — сказал Том. — Он бессовестно злоупотребил своим положением, нарушил все этические нормы. Он заслужил все то, что получил. — Том сам чувствовал, что это звучит как лицемерное осуждение.
— Все, что ему надо было сделать, — оставить ее в покое. Всего-навсего. Но он не смог. И продолжал падать все ниже. — Высказывания Кейти порой озадачивали его. — Это секс. Мы не в силах им управлять. Потому-то религия так его и ненавидит. Она хочет спасти нас от самих себя. Если у нас нет незыблемых убеждений, мы не можем доверять самим себе.
— Жестокая битва за живую душу, — подхватил он.
— Думаешь?
— О да. — Он пытался произнести это с иронией, но она восприняла его слова серьезно.
Майк Сэндс подал заявление об уходе, не дожидаясь, пока его выставят. Том не знал, устроился ли он преподавателем в каком-нибудь другом месте. После его ухода имя его еще некоторое время звучало в учительской. Прошел еще один семестр, и однажды утром Том обнаружил на классной доске эти абсурдные обвинения в свой адрес.
В них не было ни слова правды, полная чушь. Он очень разумно разрешил эту проблему. Выявил, кто из мальчишек это делал, отнесся с пониманием к тому факту, что он не мог справиться со своим всепоглощающим чувством к этой Макговерн и ревновал ее. Том объяснил ему, что Келли переживает приступ влюбленности в учителя и это бывает со всеми девчонками. Он был великодушен и отпустил мальчишку, всего лишь предупредив его.
Но он стал глядеть на Келли новыми глазами и ничего не мог с этим поделать. Буквально на следующий день она предстала перед ним в новом свете, живая и яркая, окруженная золотым сиянием. Знаки внимания, которые она ему посылала, стали мешать ему и даже тревожить. Она неизменно задерживалась после урока, выходя из класса последней, и он невольно замечал, что ранец у нее за спиной подтягивает платье вверх, приподнимая подол и открывая лишний дюйм ее бедер. Прежде чем закрыть дверь за собой, она всегда оборачивалась, ловя его взгляд, устремленный на нее.
«Господи Иисусе, — думал он, — ей всего пятнадцать, а она уже знает, как поймать мужчину на крючок».
Однажды в конце особо утомительного семестра, когда Том навевал скуку на самого себя, втолковывая ученикам различия между религиозными учениями, Келли подошла к нему после урока с вопросом:
— Почему мы не изучаем Песнь песней?
Другие школьники между тем покидали класс, оставляя их наедине, а он не смог сразу найти подходящего ответа.
— Что?
— Мы проходили иудаизм, индуизм, ислам и буддизм. Почему мы не читали Песнь песней?
— Потому что это не особая религия, Келли. Это одна из книг Ветхого Завета. Свадебная песнь. — Он притворился, что ищет что-то в ящике стола, чтобы не встречаться с ней взглядом.
— Я знаю. Приятель моей сестры учится в колледже. Он говорит, что мы в школе до этого еще не доросли.
— Ну, что еще может сказать студент колледжа? — Он поднял глаза. Она тряхнула медными волосами и облизала розовые губы. Она сделала это совершенно бессознательно. Блеклый электрический свет придавал желтоватый оттенок ее лицу и губам. — Подожди, — сказал он и стал поспешно выбираться из-за стола. — Я дам тебе Библию, прочтешь ее дома.
Ключи тряслись в его руке, Пока он отпирал дверь кладовой. Единственное, о чем он думал, — поскорее дать ей книгу и выпроводить восвояси. Он не мог находиться в классе наедине с ней. Просто не мог.
В кладовой он чувствовал себя в безопасности, но все время ощущал ее присутствие за дверью. Он включил свет и оглядел ряды учебников. Он искал издание Библии с достаточно крупной печатью и достаточно сухими комментариями, предпочтительно в обедненном современном переводе, который снижал бы пафос Песни и подходил бы для пятнадцатилетней сирены, влюбившейся в своего учителя.
