Послушай-ка, Джесси, сказал я, завтра я приду снова, и потом ты мне поможешь с одним важным проектом.
Курила она короткими затяжками, глаза ее стали больше и теперь уже определенно смотрели на меня.
Что еще, спросила она.
Мы разошлем письма всем людям Земли, сказал я. Чтобы они в урочный день и час все разом вышли на улицу и бросились бежать в одну и ту же сторону.
Все-все, спросила Джесси.
Все-все.
А зачем?
Как это — зачем, сказал я. Разумеется, земной шар завертится у нас под ногами, и мы, как медведь на мяче, въедем прямо в космос и подыщем себе солнечную систему получше здешней.
Она начала смеяться, она закинула ногу на ногу.
Куупер, сказала она, ты тот еще фантазер.
Никогда в жизни я не был тем еще фантазером, я прямо сейчас дебютировал. Я рванулся к ней, поцеловал ее в лоб, подхватил с полу портфель и бросился прочь из квартиры, ни разу даже не обернувшись, я оставил ее сидеть на стуле посреди пустой кухни, с моей сигаретой в зубах и остатками смеха на лице. Что было мочи мчался я вниз по лестнице, опережая даже звук собственных шагов, которые гнались за мной и никак не желали отставать.
И тут все происходит одновременно. Клара стоит возле меня — и стоит, возможно, уже давно, кассета заканчивается, диктофон щелкает, выплевывая ее, и мне снова чудится, будто я вижу знакомую — на сей раз это Мария Хюйгстеттен — и, судя по всему, это определенно она сворачивает за угол, покачивая башней огненно-рыжих волос. Хочу броситься следом, но Клара и пес отвлекают меня, они оба мокрые, особенно пес, как будто и впрямь побывали на Дунайском канале, и я спрашиваю себя, не приснилось ли мне, что они, никуда не сворачивая, отправились в контору к Руфусу. Я плохо ориентируюсь; так бывает, когда проснешься ночью, а комната незнакомая и лампа на ночном столике не с той стороны кровати.
Мы можем, говорит Клара.
Что, спрашиваю.
Пойти домой, говорит Клара, ты уже управился?
Не понимая толком с чем, я киваю.
Как поживает Руфус, спрашиваю.
Вопрос не удивляет ее.
Не знаю, говорит, он не захотел меня принять.
Вынимает из диктофона кассету, прячет в карман, вот и еще десяток листов ей в регистратор. Отправляется домой, медленным шагом и чуть сутулясь; я просто-напросто иду следом.
Встаю обеими ногами на циновку аккурат перед раздвижной электродверью супермаркета «БИЛЛА». Дверь, однако, не открывается. Руками, сжатыми в кулак, бью по стеклу, упираюсь ими в него, прижимаю лоб, стучусь и лбом, и кулаками. Бум-бум-бам — никакого толку. Значит, воскресенье. Об этом сразу и не догадаешься — улицы так же пусты, как в будни, а шум, просачивающийся откуда-то к нам во двор и дающий акустическое объяснение моему сумеречному состоянию, этот шум не тише, но и не громче всегдашнего.
Еще раз бью по стеклу — теперь ладонями, пинаю дверь, чуть не ломая себе пальцы на ноге, — я забыл, что пошел босым. Жак Ширак тычется носом мне в пояс. Вижу внутри покинутые кассы, все мертво, свет погашен.
Молодой человек, окликают меня, так вы эту дверь не откроете!
Сидит этот тип в нескольких метрах отсюда, на единственном стуле, вынесенном из кафе на тротуар, неловко пристроив на колено чашку кофе с молоком. Старый зануда, в такую-то жару ему не жаль ни дыхания, ни слюны, лишь бы сделать замечание. Один из тех, кто самому черту будет советовать, как половчей поворачивать его на жаровне. На тротуаре у его ног стоит кожаный саквояж.
Охлаждаю лицо и разболевшуюся ногу о дверное стекло. В голове у меня все кипит и клокочет, словно там находятся две реторты, в которых сжигают остатки мозга, вырабатывая энергию движения. И вот на этом ресурсе мне нужно дотянуть до ближайшей работающей заправки. А потом обратно.
Ах ты, бедный. Ведь красавец-пес, а так отощал.
Старик говорит с акцентом, который я не могу идентифицировать: раскатистое «р», слишком краткие гласные и слишком мягкие согласные. Поворачиваюсь. Пес уже ластится к старику, словно встретил знакомого, кивает головой и виляет хвостом, а старик, подальше отведя руку с кофейной чашкой, другой рукой гладит Жака Ширака так, что тряпичные уши взлетают в воздух. Задаю себе вопрос, у кого из нас галлюцинация — у меня или у пса. Встретив мой взгляд, старик прижимает локти к туловищу. Пес садится наземь.
А что вам, собственно говоря, понадобилось в супермаркете, причем так безотлагательно, спрашивает старик.
Закатывает рукава рубашки; тощие предплечья в розовых пятнах, как будто под тонким линяющим слоем человеческого проступает свиная кожа. Волосы у него слишком длинные, темные, тронутые сединой только на висках. Они достают до плеч.
Прохожу мимо него в кафе и срочно требую кофе. Вообще-то, это не кафе, а магазинчик, такой крошечный, что не повернуться. Тем не менее здесь есть практически все. Кроме табачных изделий. С чашкой в руке прислоняюсь к дверному косяку.
Сигареты, отвечаю.
А мне всегда казалось, говорит он, что в Австрии сигаретами в супермаркетах не торгуют.
Это «БИЛЛА», говорю я медленно и чрезмерно внятно, там, сразу как войдешь, киоск есть.
Позвольте вас выручить, говорит он.
Достает из кармана нераспечатанную пачку сигарет с фильтром, протягивает мне. Я срываю целлофановую обертку.
Может, я у вас несколько штук куплю, спрашиваю.
Да забирайте себе все, говорит.
Выуживаю из кармана брюк банкноту в пятьдесят шиллингов, она скручивается у меня под пальцами в спираль, норовя восстановить форму трубочки. Вижу, что старик это заметил. По его морщинистому лицу растекается привычная улыбка — она знает свою дорогу, в отличие от улыбки на лице у молодого человека, которой каждый раз приходится прокладывать себе путь заново.
Оставьте, говорит, берите так. Сам-то я не курю.
Он второй человек в моей жизни, угощающий сигаретами, хотя сам и не курит. Первой была Клара.
Может быть, вы окажете мне ответную любезность?
Резко отступаю вглубь лавки, выпиваю кофе и возвращаюсь на улицу. Старик держит саквояж на коленях, достает оттуда одну сласть за другой и скармливает Жаку Шираку; судя по всему, он отлично экипирован. Я ухожу, пес не пускается следом; я преисполнен решимости не подзывать его даже свистом.
Послушайте, кричит мне вслед старик, мне всего-то и нужно найти одну улочку.
Я останавливаюсь, проклиная себя за навыки вежливости, приобретенные в детстве.
Как называется улочка, спрашиваю.
И слишком поздно соображаю, что соответствующую справку он мог получить и у продавщицы.
Рёмергассе, говорит он.
Я закрываю лицо руками.
Да что с вами, спрашивает он.
Какой номер дома?
Двадцать один, говорит он.
Это я мог бы угадать заранее. Уже долгие недели все вокруг меня, включая любую мелочь, вертится по одной и той же строго предписанной орбите, а у меня всякий раз не хватает времени к этому приспособиться.
Что ж, пойдемте, тихо говорю я ему.
Когда он наклоняется поставить чашку на тротуар, крышка его саквояжа раскрывается, и я вижу в глубине металлически поблескивающий предмет. Блюдце и ложка тренькают, коснувшись земли, старик распрямляется, лицо его после наклона налилось кровью.
Откуда вы, спрашиваю.
А вам какое дело, любезно отвечает он.
Вы определенно не из Вены, говорю. Но и через границу Евросоюза вас бы с ТАКИМ багажом не пропустили.
Удивительно, что вы так хорошо информированы, говорит он. Информация — это главное. Куда главнее денег, любви и сигарет.
Мы пускаемся в путь; идти ему еще тяжелее, чем мне, через несколько шагов я беру у него саквояж. Полвечности уходит у нас на то, чтобы пройти по переулку под гору, но у меня нет ни малейшего желания поддержать его покрытую свиной кожей руку.
Пока я отпираю, он стоит прислонившись к стене, потом, в абсолютно темном буфере между первыми и вторыми воротами я слышу у себя за спиной его кряхтенье.
Минуточку, говорю я.
Мы бочком пробираемся мимо зеленой «асконы», я извлекаю из зарослей единственный стул — металлическую конструкцию, покрытую тонким налетом ржавчины, — и ставлю под каштан. Старик тяжело опускается на сиденье.
Это ведь машина Лизы Мюллер, спрашивает он про «аскону».
Не сразу я понимаю, что он имеет в виду Клару.
Вы с места в карьер задаете серьезные и коварные вопросы, говорю я.
А вы хотите сказать, отвечает, что вы этого не знаете.
На первый взгляд может показаться, говорю я ему, что машина принадлежит одному из Лизиных знакомых. Но я как раз сейчас начинаю привыкать к тому, что первый взгляд бывает обманчив.
Очень важный этап, отвечает он. И когда вы его завершите, то приблизитесь к пониманию того, что истина, о которой мы все только и печемся, существует тоже только на первый взгляд, тогда как корень вещей и вовсе отсутствует. Однако всему свое время.
