Нет, говорю, совершенно определенно не поэтому. Ни один профессор не проедет ради своей дипломантки восемьсот километров, тем более через Прагу.
Я вроде бы пошутил насчет ужасного качества восточноевропейских дорог, однако он не смеется.
Я забираю Лизу в Лейпциг, говорит он.
Не выйдет, отвечаю. Она нужна здесь.
А зачем, спрашивает.
Она устраивает в городе такой переполох, что этого вполне достаточно, чтобы привлечь внимание людей, которым нужно меня разыскать.
Кончайте эти глупости, говорит он.
Она ворошит старую грязь, втаптывает в землю едва проросшее былье и действует на нервы всем этим людям в такой мере, что скоро им придется что-то предпринять.
Не держите меня за идиота, отвечает он.
Шницлер, говорю, я не хочу возвращаться в Лейпциг. И чтобы она вернулась, тоже не хочу.
То, что происходит у вас с фройляйн Мюллер, отвечает он, вписывается в поле симбиотических взаимоотношений на уровне врач — пациент. Только не навоображайте себе, будто между вами разыгрывается нечто личное.
Думайте, как хотите, говорю, только знайте, что вы совершенно не правы. Ситуация складывается просто идеальная. Если Кларе доставляет удовольствие ползать по выжженной земле моего существования и рыться в руинах, то нам надо просто не мешать ей. Скоро все кончится, и тогда вы получите свою Клару обратно.
Вы не так поняли, говорит он.
Обеими руками он натягивает ткань брюк на коленях, превращает ее в два хвостика и скручивает каждый до тех пор, пока тот не начинает держаться сам по себе. Оглядывается по сторонам; вид у него такой, словно он лишь с трудом подавляет вспышку ярости.
Я приехал в город случайно…
На этих словах голос его замирает, и сразу становится ясно, что он лжет.
Вот уж не верю, говорю я.
Фройляйн Мюллер, говорит он, не сможет защитить эту работу в качестве дипломного сочинения. И будьте уверены, она отправится со мной в Лейпциг, если я потребую этого с достаточной строгостью.
Этого я и опасаюсь, говорю я.
Самое время встряхнуться и выяснить наконец, что, собственно говоря, на кону. Судя по тому, как он на меня смотрит, я понимаю, что после пристрелки мы переходим к подлинным переговорам.
Хорошо-хорошо, говорю, что-то я сегодня туг на ухо. Вы мне грозите и, скорее всего, сейчас предложите определенный обмен. Клару в обмен на что-то.
Он разом разглаживает брюки на коленях и садится прямо.
В настоящее время, говорит он, я исследую патологию организованной преступности. После Балканских войн интерес общественности к данной теме чрезвычайно возрос.
Клал я на ваши исследования, говорю. Я собираюсь здесь сдохнуть, а Клара должна при этом присутствовать. Как видите, я с вами весьма откровенен.
Он подается вперед, внезапно он становится гибким, не то что прежде.
Я тоже буду с вами весьма откровенен, говорит он. Число людей, могущих своими показаниями внести лепту в мои исследования, крайне мало. Это или преступники, находящиеся в международном розыске, или их жертвы. Ни те ни другие не принадлежат к самым разговорчивым образчикам человеческой породы. А вот вы с Джесси…
Его голова у меня в руках похожа на тропический плод, пожалуй на кокос с излишне длинными волосами. Я крепко хватаю его и опрокидываю вместе со стулом в сторону дерева, так что в итоге он стукается затылком о ствол каштана, а стул еще какое-то время балансирует на одной ножке. Легче всего было бы шарахнуть его о дерево еще раз, уже как следует, а потом забросить в кусты, оставить там и забыть. Когда-нибудь он покрылся бы мхом и стал частью сада.
Шницлер, говорю я, вы, конечно, крутой мужик, но все же главным образом старый. Ну-ка, выкладывайте, какая страна является вашей родиной.
Господин хороший, говорит он, я, знаете ли, уже давно ничего не боюсь.
Хорошо, говорю, сформулируем вопрос несколько иначе: это ведь Албания?
Нет, говорит он.
Отпускаю его; стул, резко качнувшись вперед, едва не сбрасывает его на газон.
К чему весь этот балаган, кряхтит он.
Пытаюсь, отвечаю, избавиться от морока бесконечных намеков.
Он опять принимается за свое, однако теперь уже задыхается и берет тайм-ауты после каждой пары слов.
Вы, говорит, и ваша маленькая приснопамятная подружка, вы оба находились в ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОМ ПОЛОЖЕНИИ… Имеющем для исследователя не поддающуюся измерению ценность…
МНЕ, рычу я, ПРАКТИЧЕСКИ НЕЧЕГО ТЕРЯТЬ. Примите это наконец во внимание, ЧЕРТ БЫ ВАС ПОБРАЛ!
Уверяю вас, шепчет он, вам предстоит еще долгая счастливая жизнь, если вы сумеете выпутаться из нынешней ситуации. Речь идет исключительно о том, чтобы принять несколько правильных решений.
Опять тянусь руками к его лицу, он так чудовищно уродлив.
«Когда смерть приближается, занавесив лик, — цитирую я по памяти, — мы говорим о выздоровлении».[25]
Это для него уже слишком, глаза становятся несколько шире, что придает лицу выражение безумия, и он меняет тактику, хватаясь обеими руками за сердце. Совершенно очевидно, что он симулирует. Выглядит он, конечно, мертвецом, но это от жары, а так-то он еще твердый орешек.
Это меня не испугает, цыкаю на него.
Снимает руки с груди, вцепляется в ручки стула, дает хорошего пинка Жаку Шираку, который, вскочив на ноги, беспокойно вертится, не понимая, нормально ли то, что он видит.
Макс, быстро произносит Шницлер, вы побывали в совершенно исключительных переделках. Вот и расскажите свою историю профессионалу, а не ДИЛЕТАНТКЕ!
Ку-ку, кричит Клара, погляди-ка, что я принесла.
Я не слышал, как она пришла. И вот она внезапно стоит посреди двора, обеими руками обхватив фирменный пакет от «Шелла», должно быть, алкоголь и сигареты, возможно, у нее есть повод устроить праздник. Лицо у нее живое, раскрасневшееся и влажное, как в лихорадке. Черт его знает, чем она там, в городе, опять занималась и откуда у нее берется на это энергия. Увидев Шницлера, она хватается за голову, на которой черный парик, и тут же опускает руку. Пристально разглядывает его — маленького и жалкого на ржавом стуле, переводит затем взгляд на меня, гордо стоящего руки в боки, с сигаретой в зубах.
Вау, говорит она, вау.
Фройляйн Мюллер, говорит он, для меня это всегда удовольствие.
Но что вы тут делаете, спрашивает она.
Ну, я пошел, говорю я.
Мне удается добрести до Вильгельминенберга, то и дело опираясь на терпеливую спину Жака Ширака. В лесу, на верхнем краю пологого склона, есть пень, срез которого представляет собой лежанку площадью два квадратных метра. Кругом растет лаванда, стоит высокая сухая трава, тишину нарушают разве что насекомые, выполняя свои повседневные ритуалы. Тут часы проходят бесследно, тут чувствуешь себя во времени, как в ванне, наполненной водой, подогретой в точности до температуры твоего тела.
Когда я возвращаюсь, она еще на месте. Такую вероятность я рассматривал как пятидесятипроцентную. Готовит на плитке варево для пса, самозабвенно помешивая лапшу в кастрюле. Захожу ей за спину, и она, не оборачиваясь, передает мне листок бумаги, свернутый в трубочку, как будто из него собираются нюхнуть кокаин.
Письмо, говорит она. Тебе от Шницлера.
На листке номер телефона с припиской: «Настоящий разговор начинается только после того, как сказано последнее слово. Позвоните мне».
А он не сказал, спрашиваю, что тебе надо отказаться от дипломного сочинения?
Сказал, говорит.
А что ты ответила?
Чтобы он не мешал мне работать, не то я найду себе другого руководителя.
Обнимаю ее сзади, кладу голову ей на плечо.
Хорошая девочка, говорю, и повела себя правильно. А как, кстати, этого типа звать?
Милан Куциа, говорит она. Шницлер — это прозвище, потому что он постоянно его цитирует.
Славянское имя, говорю я.
Насколько мне известно, он из Белграда, говорит она. Однако с его любимой темой он не был бы там желанным гостем.
Организованная преступность, говорю я.
Вы с ним немножко поболтали, спрашивает она.
В своем роде, отвечаю, он личность харизматическая. Теперь я лучше понимаю, почему ты пьешь воду с его ног.
Пью, говорит. Но не так страстно, как ты с ног Руфуса.
Да, говорю, пожалуй, даже наоборот. А у тебя что, отца никогда не было или как?
Не отвечает. Убираю руки, хотя обнимать ее мне было скорее приятно.
На сегодня, говорит она, я одержала победу по очкам. Так он выразился. Фройляйн Мюллер, продолжайте, но вам чертовски понадобятся дополнительные усилия.
Отлично, говорю, насчет дополнительных усилий. Давай поедим?
Я не голодна, отвечает, мне так плохо.
22
РИС, ПРИПРАВЛЕННЫЙ КАНТОМ
Смотри-ка, завелся, слышу я ее слова, этого мне только и не хватало. Сон улетучивается, стрелки медленно сползают по шкале на нулевую позицию. Вибрация стихает, гул огромного станка, на котором меня вращали в качестве одного из множества валов, теряет мощность и высоту звука, мотор останавливается, слышен только равномерный свист, и, лежа, я понимаю, что свистит у меня в левом ухе. Открываю глаза, вижу комнатных мух, кружащих у лампы, хотя та и не включена. Мне приснился кошмар, и я тут же понимаю, что никогда не вспомню, что там, в этом страшном сне, происходило. У Бога своеобразное чувство юмора, проявляющееся, в частности, и в том, что он не дает человеку отдохнуть от собственного мозга даже во сне.
