Очень важный этап, отвечает он. И когда вы его завершите, то приблизитесь к пониманию того, что истина, о которой мы все только и печемся, существует тоже только на первый взгляд, тогда как корень вещей и вовсе отсутствует. Однако всему свое время.
Я не философ, говорю я, и не верю в философию.
Ничего страшного, отвечает, философия в вас тоже не верит.
На этом мы и сойдемся, говорю я, протягивая ему руку. Меня зовут Макс.
Шницлер, отвечает он. Не Артур,[23] но родственная ему натура.
Это ведь не настоящее ваше имя, говорю я наугад.
Вы информированы еще лучше, чем я предполагал, отвечает. А что насчет вас? У вас есть фамилия?
Пожалуй, говорю, только какое вам до нее дело.
Как вам будет угодно. Вообще-то, я обращаюсь по имени только к студентам. Но если вы хотите подчеркнуть свое подчиненное положение, то извольте.
Исчезаю в «домике» подкрепить силы понюшкой кокса, оставляя его на какое-то время наедине с его наблюдениями. Он мне нравится. Возможно, дело в его подчеркнутой важности, возможно, в том, что я уже целую вечность не беседовал с подлинным интеллектуалом. Я исхожу из того, что он прислан Гербертом, и я рад, что это оказался он, а не кто-нибудь другой.
Порошок действует на меня хорошо, прежде чем вернуться во двор, я выкуриваю одну из его сигарет и гляжусь на себя в обкокаиненное зеркало. Не исключено, мне сейчас самое время окинуть мысленным взглядом всю свою жизнь, но это не удается. Зато я обнаруживаю, что мое лицо постепенно приобретает кубистские черты, складываясь из ряда по-разному затененных плоскостей, этого-то мне всегда и хотелось. В школьные годы, когда мне приходилось вдавливать палец в мясо, чтобы нащупать кость, я часто фантазировал перед сном, как мне под кожу щек вводят зонд и отсасывают жир, стекающий в подставленное ведро. Жир я представлял себе густым и мутным, вроде гусиного, на сковороде; ведро становилось все полнее, а на лице у меня неторопливо проступали черты, — так постепенно представал бы взору затонувший корабль, если бы гигантской помпой выкачали море.
Эта фантазия заставляла мое сердце биться быстрее, а мои толстые щеки — морщиться в улыбке, так я довольно часто и засыпал. Конечно, при этом не обходилось и без выкуренной перед сном «травки».
И сейчас я улыбаюсь. Вот он я. Ощупываю свои жесткие скулы, затем брови, растущие, как кажется на ощупь, прямо из кости. Я стал на кого-то похож. Пожалуй, на Шершу.
С очередным дымящимся окурком в пальцах выхожу из «домика», готовый, если что, юркнуть обратно. Шницлер сидит на стуле в той же позе, выглядит так, словно его тихо и тайно разбил паралич. Жак Ширак валяется на земле у него в ногах.
Хорошо тут у вас, едва завидев меня, кричит Шницлер.
Хотите стакан воды, спрашиваю.
Если это не составит вам труда.
Медленно и мучительно садится прямее, я подхожу к крану в другом конце двора и наполняю жестяную кружку. Он осушает ее залпом.
Уф, говорит он, чудесно. Нет ничего лучше утоления по-настоящему мучительной надобности.
Совершенно верно, говорю, и чем больше у нас мучительных надобностей, тем лучше.
Если вы и впрямь так думаете, говорит он, то вы тот еще типчик.
Такой пошлости я от него не ждал. Меня забавляет тот факт, что я на него злюсь. Каким-то образом у меня сложилось приблизительное представление о том, что мой конец станет делом рук человека, обладающего чувством стиля.
Поскольку вы предприняли столь длительное и, безусловно, утомительное для вас путешествие, говорю я ему, то я, конечно, тот еще типчик, во всяком случае, для вас.
А вам известно, кто я, спрашивает он.
Мне показалось, что так, отвечаю. Однако, приглядевшись попристальнее, начинаю сомневаться.
Ему ничего не стоит дотянуться до саквояжа, однако он не предпринимает попытку перейти от слов к делу. Честно говоря, просто невероятно, что Герберт мог поручить это дело такой развалине. У него на сей случай наверняка имеются другие исполнители.
Заношу ногу на низенькую ограду и давлю окурок о крышу «асконы».
Откуда у вас этот адрес, спрашиваю.
Он улыбается.
Все-то вам надо знать, говорит он.
Ясное дело, надо, отвечаю. Человеку свойственна любознательность, и, строго говоря, разумнее было бы ее как-то сдерживать. Я как раз над этим работаю.
Он смеется.
Бог дал человеку чувство голода, чтобы он ел, говорит он, и чувство полового голода, чтобы он размножался. Отсюда можно сделать вывод, сильно ли Он с самого начала полагался на разумность нашего поведения. Да и на разум как таковой.
Возможно, вместо этого стоило бы с самого начала объяснить нам, чем же так хороша эта хреновая жизнь, говорю я ему. Поняв, мы бы и сами что-нибудь делали для ее сохранения.
Судя по всему, наш разговор его страшно потешает.
«Упаси нас Господи от понимания, — театрально взывает он. — Оно отнимает силу у нашего гнева, достоинство у нашей ненависти, страсть у нашей мести и у наших воспоминаний — блаженность».[24] Если вы позволите мне прибегнуть к заимствованию.
Ладно, говорю, хватит. Давайте с этой ерундой покончим.
Какое-то время молчим. Подавшись вперед, старик гладит пса, и его повадка превращает ржавый металлический стул в кресло-качалку, «аскону» — в открытый камин, а необученного дога — в вымуштрованную охотничью собаку. Жак Ширак встряхивается, как перед броском на зверя.
Если стадия ухода за животными уже пройдена, говорю я, то, может быть, перейдем к делу?
И каково же может быть, по вашему мнению, это дело, интересуется Шнитцлер.
У меня имеется смутная надежда на то, что вы прибыли сюда, чтобы наверстать упущенное из уважения к моей подруге два года назад, говорю я ему.
И о чем речь?
О расправе надо мной, говорю.
Вы действительно любопытный субъект, говорит он.
Что правда, то правда, отвечаю.
Есть нечто несуразное, говорит он, в том, как вы помогли своему предполагаемому убийце донести до дому саквояж и подали ему стакан воды.
С таким ходячим трупом, как вы, отвечаю, надо вести себя деликатно.
То-то и оно, задумчиво тянет он, деликатно. Но я должен вас разочаровать. Я не экипирован для умерщвления.
В случаях умерщвления по найму, говорю, это принято называть умышленным убийством.
Вы юрист.
Он произносит это не в порядке вопроса или констатации, а как похвалу. Он начинает действовать мне на нервы.
А что же тогда в саквояже?
Через пару мгновений до него доходит.
Ах вот вы о чем, смеется он. Но вы ошиблись. Да ведь вам эта штука знакома.
Открывает саквояж, и на этот раз я опознаю отливающий металлическим блеском предмет с первого взгляда. Это диктофон, сильно смахивающий на Кларин. Я кажусь себе полным идиотом.
Ладно, говорю, вы пришли к Кларе.
К кому, спрашивает.
К Лизе, говорю.
Клара, повторяет он за мной, в ролевые игры играем. И вам она тоже подобрала новое имя?
Успокойтесь, говорю, и скажите, что вас сюда привело.
Ваша Клара позвонила мне, говорит он, и назвала адрес, едва вы сюда прибыли. Она страшно гордится тем, что пустилась в такую авантюру. Она положила трубку, прежде чем я успел сказать, что я об этом думаю. Но я весьма рад наконец познакомиться с вами лично.
Вы рады тому, говорю, что, я кое-кого прикончил.
Я психолог, говорит он, я специализируюсь на патологии преступлений. Грибник тоже радуется, когда ему попадается гриб.
Медленно, вяло киваю и говорю, одновременно доставая новую сигарету из пачки:
А свежепроклассифицированный уголовный преступник всегда радуется, когда ему попадается новая жертва.
Смотрим друг на друга в упор, но я, честно говоря, и не жду того, что он запаникует. Совершенно очевидно, ему довелось сталкиваться с вещами и людьми куда страшнее моего. И все же я внушаю себе, будто подметил какую-то мимолетную реакцию его зрачков, то ли расширение, то ли сужение, то ли как бы накачку изнутри. Повышенная настороженность с его стороны мне льстит. Хотя его рот при этом насмешливо подрагивает.
Макс, говорит он, мне очень жаль. Я прочитал первые пятьдесят страниц Лизиного сочинения, и это отличная история, но она ни в малейшей степени не связана с преподаваемым мной предметом.
Тогда Лиза провалит дипломную работу, говорю я.
Вот именно, говорит он, однако такое у нас не принято. Профессор должен позаботиться о том, чтобы дипломант написал приемлемое сочинение.
Может быть, говорю, но ей-то ХОЧЕТСЯ написать именно ЭТУ работу. И если уж она за что-нибудь взялась, то непременно доведет дело до конца.
Да, говорит он, это совершенно естественно. Кроме того, она, знаете ли, немного упряма. Но поэтому-то я сюда и прибыл.
Нет, говорю, совершенно определенно не поэтому. Ни один профессор не проедет ради своей дипломантки восемьсот километров, тем более через Прагу.
