— Ивашку, значит, чик! — хихикнул пищик, восторженно глядя на Мармона.
— Наша пора Камчаткою править, — весомо сказал Мармон и грудью навалился на стол, строго глядя в прищуре на съежившегося пищика.
Козыревский сумел застать Пинича врасплох. От аманатов он узнал, что в полынью на Аваче попала нарта.
— Ах, Семен, — сокрушался Иван, — вот тебе и эка сладость.
Он тяжело переживал гибель Данилы, жалел Ломаева. Вспомнил, как пять лет назад под командой Ломаева прорвались по уброду в Курильскую землю и как он, Иван, возглавил обратный путь.
— Помяни, ты свое возьмешь, — шепнул тогда Ломаев, первым подкатив к крыльцу приказчика Василия Колесова. Иван в тот раз не придал значения словам Ломаева: в нем бушевала обида.
Василий Колесов вновь появился в камчатских острогах. Он спешил сюда, чтобы учинить розыск об убийстве трех приказчиков.
Петр I в феврале 1709 года пожаловал Василия Колесова «по московскому списку во дворяне», а служить оставил в Якутске, а оклад учинил ему «денег 16 Рублев, хлеба и соли против того ж, и нам, великому государю, пожаловать бы ево, велеть за многую ево бескорыстную службу и за верное радение и явную прибыль и за распространение при нем Камчадальской земли к прежнему ево окладу к 16 рублям прибавить, сколько мы, великий государь, укажем. И по нашему великого государя указу велено ему, Василию, за ево службу и за прибыль учинить нашего великого государя жалованье к прежним 16 рублям 4 рубли, всего денег 20 рублев, соли и хлеба — против указу».
Якутский воевода, давая наказ Колесову, настаивающе говорил:
— Зело помни про острова, что на полдень от Камчадальской земли.
Воевода знал, что Колесову этих слов достаточно, и больше ничего не сказал. И Колесов понял, что от него требовал воевода. Он догадывался, что воевода сильно обеспокоен отсутствием точных сведений об островах. Однако ему не представлялось, насколько раздражительны были указы Петра I сибирскому губернатору князю Матвею Петровичу Гагарину в Тобольск и как губернатор, превозмогая свое нехотение думать об окраинах, с трудом отрываясь от балов, посылал нарочных в Якутск к воеводе с ужесточенными наказами, стращая его при этом смертными карами.
Морские острова… Они волновали Атласова. О них с надеждой говорили — промышленные: им дивились шумные города с бойкими торговыми рядами. Тонкие ткани, украшения из серебра и золота, душистые масла, пряности — перец, корица, чай — они могли бы закупить все эти богатства, а в Якутске, Иркутске, Тобольске не было б отбоя от множившегося дворянства и пронырливого купеческого люду.
От морских островов Колесов ждал прибытку. Он размышлял: острова украсят надвигающуюся старость, он будет независим, он сможет наконец отдохнуть.
Архимандрит Мартиниан был рад Колесову. «Ну, — сказал он с облегчением и вздохами, — слава богу, ты здесь… Запутанное дело. Все божатся, что невинны, никто не признает крови Атласова. Я болен, но много молюсь…» — «Жалко Волотьку, ох как жалко. Залютовал… Луки Морозко не было рядом, он бы сдержал. Он только и мог, его он только и слушал. А что же товарищи его старые? Они где были?» — спросил Колесов, и лицо его насупилось. «К бунтовщикам не пристали — и хорошо», — ответил архимандрит. «Только и радости… Он где похоронен?» — «В Нижнем остроге, на берегу Камчатки-реки». — «Степанида куда подевалася?» — «Бог ее знает». — «Ивашка сын Атласов в сотниках ходит, — перевел разговор Колесов, — как бы самосудом не занялся». — «В отца, вспыльчив, умен, но голову в петлю не засунет», — убежденно сказал Мартиниан.
В разговоре не упомянули ни Миронова-Липина, ни Чирикова: их мало кто любил, уж больно заносчивы.
Колесов не стал говорить Мартиниану, что на реке Палан в острожке у Кецая поселился русский с корякской бабой, и с ними теперь живет пришлая женщина, русская. Он допытывался: кто? Коряки отводили глаза. Он хотел вымучить признание, но, поколебавшись, решил подождать до следующего раза. А сейчас, при словах о Степаниде, подумал, что она могла осесть у Кецая. Анадырь она никак не миновала бы, а ее там не было. Знать, в Камчатке она, верная женка Володимера Атласова.
Вечером, усладив себя настойкой, Колесов крикнул: «Звать Мартиньяна сюдыть! Он первый здесь разбойник!» — «Да полно, — отговаривали казаки, — спит он давно…» — «Поднять!»
Заспанный, архимандрит явился.
— Ну, Мартиньян, жив? — спросил едко Колесов.
— Богохульствуешь… — Мартиниан отшатнулся, крестясь.
— Верткий…
— Грех на душу…
— Беру, беру… Чего не взять, коль много всего набрал.
— Злобен ты, — успокаиваясь, проговорил архимандрит, и, присаживаясь к столу (ему тотчас же кто-то подсунул штоф), он отпил настойки.
— Ворье на ворье… оттого и бунт… Твое дело — вера. Не больно-то усердствуешь. В острожках коряцких давненько твоей ноги не бывало… Поспрашивал вот…
— До того ли…
— Перед богом усердствуй…
— Богохульствуешь!
— Володимира Атласова ты, Мартиниан, предал.
— Он сам себе яму копал, царем камчадальским возомнил. Он бога забыл, и бог отринул его от себя. Ты вопроси Козыревского, сколь тот в смыках маялся, ноги стер. Многие так мытарились по его милости!
— Ивашку спрошу… А ты предал… Уходи…
Архимандрит затрясся от негодования, бледное усыхающее лицо обсыпали пунцовые пятна, глаза будто провалились внутрь черепа. Колесов от черной пустоты глазниц испытал беспомощность и одинокость. Его изуродованное лицо искривилось, будто повела его неведомая сила. Он, пересилив себя, крикнул в черноту:
— А уберечь словом не мог!
И вмиг глаза Мартиниана обмелели.
— Я долго молился за упокой его души, — ответил он смиренно.
Колесов взялся за розыск круто.
Шибанова и Березина жгли угольем, и «были они подыманы на дыбу, и спрашиваны пристрастно, а на расспросные речи сказывали, что виновны в убивстве приказчиков».
«А Данила Анциферов?» — вонзался глазами Колесов.
«Он главный», — твердили Шибанов и Березин.
«А пошто Ивашку Козыревского в есаулы кричали?»
«За грамотность и честность». (Даже те, кого нещадно пороли, подтверждали слова Березина и Шибанова: безвинен, грех на душу брать нельзя.)
«А как получилось, что именно Гришка Шибанов резал Атласова, а Харитон Березин Миронова-Липина?»
«Данила повелел», — упрямствовали они.
«А остров Парамушир за вторым переливом, как он в челобитную попал? Опять Анциферов?»
«Его сила была…»
«Зело счастлив Данила, ах как счастлив», — притворно вздыхал Колесов.
После шумного, пьяного разговора Мартиниан заболел.
«Того и гляди, отдаст богу душу, — говорили казаки. — А кто будет в церкви служить? Не хотят к нам святые отцы… Больно неуютно на Камчатке».
Колесов пересилил себя: вины перед Мартинианом не чувствовал, но гомон казаков, которые ощутили силу ватаги, настораживал, — и он постучал в избу архимандрита. Мартиниан лежал в небольшой комнатке за печкой, уютно прибранной, и пахла она настоем шиповника и полынным сухим веником, и разнотравьем, и было в ней тепло, размягченно. Похудевший еще больше, Мартиниан, казалось, растратил последние силы на вспышку с Колесовым, и сейчас весь его вид являл отрешенность от всего земного.
— Какая болезнь свалила тебя? — спросил, усаживаясь на скамью, Колесов.
Чувствовалось, что Мартиниан сдерживает себя: губы подобрал, борода аж зашевелилась от негодования.
— Жив молитвами божьими, — слабо разомкнул он губы.
— Острог наш в гиблом месте — топь кругом, гнус и комарье… Как не перемерли от холеры… Переносить острог надо. Избы раскатать — и на батах, ниже по Камчатке-реке. Я место уж присмотрел… А без тебя не могу, — Колесов развел руками.
— Я то место знаю, — Мартиниан приподнялся на локте. — Берег высокий, лес строевой, рыбалка, и земля черная. А что в Якутске тебе наказали?
Мартиниан был уверен, что Колесов именно сейчас выложит тайные инструкции, которыми всегда снабжают новых приказчиков камчатских и которыми дорожат только до Анадыря, после которого хоть на всю тундру ори, никакой враг не услышит. Но Колесов вновь повернул разговор на острог. Мартиниан хотел обидеться: жизнь на Камчатке располагает к откровениям, однако тут же поразмыслил, что у Колесова есть причины молчать. Он догадывался, почему Колесов не применил устрашающие средства против Козыревского, чтобы вытянуть у него вины: он берег его для морских островов, где Иван уже бывал с Данилой Анциферовым.
— Я буду молиться за тебя, — почти шепотом произнес Мартиниан, прикрыв веки и свесив руку, белую, в больших коричневых пятнах, со вздутыми венами. Колесов встал на колено и поцеловал ее.
Григория Шибанова и Харитона Березина сковали. Кузнец под навесом из жердей, прикинутых пахучей травой, заклепал цепи на босых ногах Шибанова и Березина. Он был неразговорчив и даже мрачен, видимо, родное ремесло иногда и не радовало. Казаки, крепко державшие Шибанова и Березина, облегченно вздохнули, когда кузнец положил звенящий молоток. «Ну вот, — зашумели они, — набегались, голуби сизокрылые. Будет вам приказчиков убивать, людишек мутить. Из-за вас, подлых, полон Верхний колодников. А ну, подымайся — и в казенку, она давно по вас плачет, да и крысы стосковались…» Шибанов и Березин ничего не ответили, гордо подняли головы и позвякали из кузни мимо изб, возле которых стояли бабы и дворовые: они разговаривали между собой негромко, на многих лицах был заметен испуг; иные, злорадствуя, смеялись и тыкали в них пальцами, кричали: «Воры!», «Разбойники!»
