В остроге Козыревский распорядился — в приказной избе — десятнику: глаз не спускать с ближних острожков, чтоб ительмены не подожгли Большерецк и дощаник; лазутчиков, самых хитрых и верных, пустить по тайным тропам, но вражеские дозоры обходить стороной, в бой не ввязываться. И больше не задерживался. В дороге был весел, шутил над Мармоном, который насупился, отвечал на шутки неохотно, и было видно, что он из последнего сдерживал себя. А версты за две до Верхнего Козыревский подстегнул своего коня. Мармон потянулся было за Козыревским, но его лошадь, как он ни понукал ее, так и не прибавила. «Стой! — закричал тогда истошно Мармон. — Стой, разбойник! Приказчик живота лиши-и-ит!» Козыревский не оглянулся.
Он осадил коня у избы Колесова. Выбежал слуга-коряк и принял поводья. «Судьба, — улыбнулся Козыревский. — Сбывается… Прав дядь Данила. Тогда Ломаев — сейчас я».
И он стремительно шагнул навстречу судьбе.
Степушка хотел все-таки предупредить Ивана, по тот, увидев его, улыбнулся и потянулся обнимать. Степушка утонул на широкой Ивановой груди. Иван погладил его по спине, и Степушке вдруг захотелось заплакать: он переживал то чувство, которое он давно забыл и которое выплыло невесть из каких миров — так могла приласкать только мать, а ее-то он и не помнил.
— Что поделываешь? — спросил, отстраняя его, Иван, и вглядываясь в голубые глаза. — Ты чегой-то печален. Уж не влюбился ли?
Степушка опустил глаза и покраснел.
Козыревский рассмеялся.
Степушка выбирал момент, когда можно было шепнуть: «Берегись!», но Колесов уже звал, и Козыревский, сказав: «Увидимся», оставил Степушку в ожидании.
Мармон, пыхтя от гнева, спешился у приказчиковой избы, когда пыль от Ивановой лошадки давно улеглась.
— Кешка! — крикнул он, вытирая пот со лба, размазывая по лицу грязь.
Выбежал тот же слуга-коряк.
— Ты чего коня не берешь! У-у, морда подлая!
Слуга-коряк виновато отступил.
— Побыстрей! — Лицо Мармона побагровело.
В это время из двери показался Степушка, писарь, душонка чернильная. Он дернул себя за редкую курчавую бороденку и сказал, не повышая голоса:
— Колесов велит не беспокоить. Жди — позовет.
Прощай, Большерецкий острог, твои нехитрые черные избы, землянки, сторожевая башня… Казаков высыпали провожать все, кто мог ходить. Солнце радовало. Оно плавно качалось на реке, будто удерживалось каменным грузилом. Престарелый архимандрит Мартиниан — его сплавили на батах из Верхнего острога — после молебна в церкви стоял тоже на берегу и крестил суда. Его поддерживали под локти двое казаков, таких же старых.
К морским островам отправлялось всего 66 человек: 55 казаков и 11 ясачных камчадалов, которых Колесов дал для услужения и охраны судов на стоянках. На двух судах поставили по медной пушечке.
Василий Колесов снял с трех острогов — Верхнего, Нижнего и Большерецкого — большую часть казаков, способных нести службу. Мармон, обиженный на Колесова, прислал казаков меньше всех, объясняя, что от него рукой подать до Тахтай Гирева, а тот непременно воспользуется малой защитой и нападет на острог, и тогда не миновать беды, и спрос будет, конечно же, с него, с Мармона. А на тихой Палан-реке у Кецая також пошаливают. Колесов, пораздумав, открыто недовольства не высказал: начни волокитничать с Мармоном, дело загубишь, но решил, как только представится случай, посчитаться с ним. А пока он челом бил в отписке-письме в Якутск воеводе Дорофею Траурнихту, о ясаке немалом сообщал, но тут же и предупреждал, что «от немирных иноземцев путь вельми тесен и прискорбен и выход тяжел, чтоб они, иноземцы, скопом своим, дорогою, видячи наше малолюдство, казны бы великого государя не отбили и нас бы со служивыми людьми не прибили». Он просил, чтобы впредь будущем 1714 году анадырский приказчик сын боярский Ефим Петров «прислал бы на Олюторскую реку анадырских жителей, служивых и промышленных людей, и ясачных юкагирей, к выходу нашему с ясачною великого государя казною, чтоб с теми служивыми и промышленными людьми и с юкагирами ту б камчадальскую ясачную казну оберечь и себя спасти».
Кровав путь камчатской рухляди. Никакая королева, иль герцогиня, иль боярыня не спросит, кто живот положил за черную лисицу, которая мягко греет шейку, шелковиста на зависть, которая возвеличивает род твой.
Кровав путь камчатской рухляди. Василий Колесов, приказчик не из трусливых, просил отсрочки на год, просил плачутись. Камчатский нос в 1713 году напоминал мешок, в который легко скользнуть и который за узкую горловину держит Тахтай Гирев (горловиной служил Парапольский дол с наезженной еще Владимиром Атласовым дорогой).
И все же казаки были нрава веселого, и веселость эта помогала жить.
Весна года 1713 ранняя, солнце жаркое, земля преет. Глухари по ночам токуют.
Верстах в трех от острога, в распадке, стоит тонкоберезовый лесок. Деревья, уставшие в долгую зиму держать тяжелые, плотные сугробы, будто распрямились, почки набухли и вот-вот лопнут. Некоторые уже и лист показывают, будто в кулачке что-то прячут, похвастать хотят.
Безветренная тишь. У вербы почки пушистые, как только что вылупившиеся птенцы.
Снег еще кое-где задержался. Подтаявший, крупнозернистый, ступишь и проваливаешься: снег недовольно шуршит, и следы остаются глубокие: впрочем, назавтра, наверно, они исчезнут: солнце припекает, особенно в лесу.
Вдали от неосторожной искры горит тундра, дым поднимается легкими клубами, и если прислушаться, то услышишь жалобный треск прошлогодней травы. Старчески трещит и сухая трава под ногами. Покрытая кисейной плесенью, она день-два как освободилась из-под снега, старается сдерживать траву зеленую. Да куда там! Разгребешь руками, а зеленая уже и лист выкинула — это клевер, лист круглый.
Пахнет земля зовуще. Не знаешь, чем и объяснить, а запах весенней земли сравнить с чем-нибудь трудно. Принюхаешься — запах грибной, а остальные запахи незнакомы, слов передать нет. И что только не вспомнишь в такие минуты…
Среди березок холмик. Пригнешься — и что же — муравейник! Вот уж когда не ждешь, чудо приваливает. Бегают муравьи по дому своему торопливо, но от муравейника не отползают — рядом снег. Кинешь на снег желтый стебелек, пробегут они по нему, усами поводят — и обратно: холодно, брат, хоть и весна ранняя. Погладишь муравейник, да несильно, а воздушно, осторожно стряхнув муравьев, и поднесешь ладонь к носу. Проймет тебя острый, не схожий ни с чем по кислоте запах, будто прочистит тебя всего, обновит, и станет легче дышать. Весна!
Но самое удивительное — песня жаворонка. Рядом с горой — большая поляна. Снег еще кое-где лежит заплатками, а прямо над тобой, в голубизне неба, черной точкой жаворонок. Он поет. Крылья его недвижны. Он подвластен ветру. Он поет заливисто-чисто, и трель его радостно звенит в успокоенном после пург воздухе. И радость эта передается тебе.
Стоишь, задрав голову, смотришь на веселую серенькую пичужку и будто впервые видишь и это небо с далекими редкими облаками, и эти снежные горы вдали, и лес, затихше-успокаивающий. Весна на Камчатке — не весна, как на матерой земле. Она и не видна: снег ушел, деревья голые — недели две, а потом как вспышка, будто в костер бросили сухую лапу кедрача, — только вспышка зеленая. Лето! И солнце сразу же прибавляет, и трава в рост тянется.
Казаки могли и попозже сняться к морским островам, но раз зиме конец и лето постучалось, чего засиживаться. Да и Колесов будто сам не свой, все на Тахтай Гирева оглядывается: ему ведь с казной — на Якутск. Козыревский обещал Колесову — с Тахтайкой он сговорится, смирит его и обезопасит Парапольский дол.
Но вот все распрощались. Мартиниан крепился из последних сил: старческие ноги плохо держат. Хотели пальбу из пушек открыть: как-никак суда российские к морским островам путь держат, но Колесов под страхом смерти запретил порох транжирить.
Козыревский шапку сорвал с головы, поклон ударил.
Казаки перекрестились. Козыревский никак не мог дождаться, когда суда оторвутся от берега. И вот казаки навалились на шесты. Река Большая подхватила суда и понесла к Пенжинскому морю. Солнце играло. Скоро казаки были в Пенжинском море. Многие на морской воде впервой. Они перегибались за борт.
— Дайте им воды! — крикнул Иван Петрович. Они хлебали из кружек, их выворачивало: вода была забортной.
— Полегчает враз, проверено! — подбадривал Козыревский. — Веселей!
Козыревский заставил казаков двигаться: прикрыть понадежнее сухари и еще раз проверить крепление бочек с солониной и питьевой водой. Порох и свинец он держал при себе в каморке, такой тесной, что едва сам помещался в ней. Однако же он туда втянул и Саниму, толмача, оберегал его. Санима знает, в какой стороне Узакинское государство. В недавних летах Володимер Атласов полонил узакинца Денбея (отбил на Иче-реке у тойона Тынешки) и отправил государю Петру Первому. Саниму и его товарищей Козыревский выкупил у камчадалов реки Большой в 1710 году, три лета назад. Камчадалы поначалу артачились: не отдадим иноземцев, лучше убьем. Уговорил Козыревский камчадалов: Апония стоит трех ножей, куска ткани, штофа зеленого стекла и фарфоровой русской чашки с веселым узором. Санима рассказывал, что их бусу очень долго носило по морю и многие из промышленных в муках померли. Десять человек, полуживых, несчастных, было выброшено на берег. Камчадалы будто их и ждали. Скрутили им руки и увели в свои острожки.
