Коварная шлюха продолжала свою обработку:
– Да кто ты, собственно, такой, чтобы взять на себя подобную миссию? Великий гений?! Непризнанный ученый?! А может, ты возомнил себя вершителем судеб?! Богом?! Конечно, я попала в точку: ты – сам Господь, спустившийся на землю, чтобы вершить справедливость и направлять заблудших на правильный путь! Не слишком ли много ты на себя взял? Ответь мне тогда на вопрос: не хватит ли мне наказания за проступки, совершенные почти в детстве? Чем я хуже тех, кто насилует, убивает или отправляет людей пачками на войну, в армию, в тюрьмы? Почему я должна умереть, когда жизнь только начинается, когда я наконец-то приняла свое прошлое и смирилась с ним? В конце концов, когда я встретила человека, с которым действительно хочу создать семью, родить детей, любить его, готовить омлеты и борщи... – Маша разразилась громкими безутешными рыданиями.
Кажется, нужно было отходить от двери. Вот-вот последует яростное бегство врага с поля боя. Арина предусмотрительно заняла удаленную позицию, чтоб не получить дверью по любопытному носу.
– Душа – реальность?
– Тому, что оказывается под потолком в операционной, видит слабо освещенный тоннель или летит к родному очагу, – если это действительно «что-то», я бы не хотела искать другого названия.
Н.П. Бехтерева
– Ничего ты не поняла. Сядь и послушай меня. Генрих бережно взял Машу за руку и, поглаживая ладошку, подбирая слова, сначала сбивчиво, а затем на одном дыхании произнес речь. – С первой минуты, когда я увидел тебя и узнал твою историю, я задумался о том самом законе, в который свято верил всю жизнь и не ставил под сомнение ни при каких обстоятельствах. Как я мог тебе сказать, что по моей теории ты должна обрести равновесие только после того, как найдешь и отнимешь своего ребенка или усыновишь половину убогих детей на земле, или... не знаю... построишь онкологическую клинику за миллиарды... – Генрих даже не догадывался, насколько весомей будет расплата Марии Почин, хотя в глубине души он подозревал, что она уже наступила и выхода нет. – Понимаешь, я не хочу больше копаться в чужих страданиях. Когда я вдруг понял, что мне не хочется продолжать исследования, я действительно решил проверить, кто я и зачем появился на свет. Потомуто ночью и сбегал в лабораторию.
Маша внимательно слушала, хотя в глазах еще стояли слезы и нос противно чесался. Она очень тихо спросила:
– И что?
– У меня он есть! У меня есть «очаг вины», и по его состоянию можно сказать, что я вряд ли проживу очень долго. Я так же, как и другие, не знаю наверняка, откуда во мне взялся этот монстр.
Обстановка в комнате была напряжена настолько, что Маше показалось, что хрустальные стаканы тихонько звенят в серванте; звон этот проникал в барабанные перепонки и не давал ни малейшей возможности от него избавиться. Мария несколько раз крепко зажала уши, но звук не проходил. Она удивленно смотрела на того, кто открыл закон искупления грехов, кто спас несколько десятков людей от смерти, подарив им веру в то, что есть способ победить неотвратимое, загадочное, страшное... А теперь он сам оказался во власти костлявой бабки с косой за плечами и, кажется, не собирается ей противостоять...
Перед глазами у девушки вдруг все поплыло: тарелки плавно закружились в вальсе, чашки, грациозно припадая на искривленные дизайнером ручки, медленно приседали и поворачивались по часовой стрелке, старый сервант заходил ходуном, не имея шанса сдвинуть короткие тяжелые ноги с паркета... Маша попыталась сосредоточиться на лице Генриха, но оно тоже расплывалось и постепенно теряло очертания. Звон пропал внезапно, так же, как и появился, но вместе с ним пропал и свет, точнее, осталась одна тоненькая полоска, будто струящаяся из глубин бездонной тьмы. Маша пыталась ухватить этот лучик, чтобы вытянуть источник света из черной ямы, каждое усилие сопровождалось чьимто безысходным стоном и неясными ощущениями маеты. Внезапно луч превратился в огромный светящийся шар, заполнивший нестерпимо ярким светом все пространство; отдельные струйки достигали Машиного лица и, слегка прикасаясь к нему, жгли кожу. Глазам стало больно, Маша зажмурилась и осторожно приоткрыла веки. Над ней склонилось лицо ученого – он плакал. Его горячие слезы, падая на Машины щеки и глаза, помогли ей очнуться.
Она лежала на полу рядом с накрытым для завтрака столом. Генрих беспомощно теребил ее руки, плечи, похлопывал по щекам.
– Вставай, возвращайся ко мне, – будто в беспамятстве, бормотал он, – я не смогу без тебя жить, слышишь, проснись!
Маша снова прикрыла глаза, чтобы Генрих не замолчал. Тот легонько прикасался губами к ее лбу, щекам, подбородку и продолжал умолять все известные ему божества о спасении девушки. Маша осторожно положила руку на курчавую голову гения и, слегка ероша волосы, стала напевать, как для ребенка в колыбели:
– Ааааааааааааа... Не переживай. Все в порядке. Все будет хорошо.
Лицо ее стало очень белым, глаза ввалились и в провалах глазниц казались неестественно огромными, как у инопланетянки. Крупные руки стали похожи на два безжизненных птичьих крыла – беспомощных, переломанных или перебитых.
– Только не надо никаких «скорых», мне уже лучше, – пробормотала Маша и попыталась подняться.
Генрих вдруг понял, что надо делать. Через двадцать минут опустошенные от переживаний Генрих и притихшая Мария сидели в машине, направляясь к отцу Сергею. Оба молчали – слова были лишними. Эти двое, для которых никого более дорогого на свете не существовало, только что узнали, что такое страх потери. Молчание было обусловлено еще и тем, что иной раз слова просто становятся ненужным инструментом для общения – гораздо больше могут сказать глаза, руки, жесты...
Генрих больше не хотел повелевать судьбами, он готов был пройти свой путь, но только вместе с Машей. Великий гений про себя молился: «Господи, забери у меня все, что хочешь, отними двадцать, тридцать лет жизни, только не дай ей умереть!» Каждый день, каждую секунду Генрих хотел провести именно с ней, с этой непонятной женщиной – инопланетянкой, которая соединила в себе все самое противоречивое, что и соединиться-то не может. Ученый видел в Маше то девочку-подростка, то умудренную опытом и страданиями взрослую женщину, то безнадежно больного ребенка, то солнечную жизнерадостную девушку, готовую поделиться радостью со всем миром...
Когда они добрались до деревянной избушки отца Сергея, заметно стемнело. В вечернем полумраке приветливая и манящая атмосфера обители казалась негостеприимной и даже пугающей. Генрих, поддерживая Марию за талию, осторожно ступал по тропинке, стараясь не оступиться и не уронить свою подопечную. В лесных зарослях гулко ухала сова, добавляя в обстановку жутковатой таинственности. Генрих, как и положено нигилисту, отрицал суеверия и приметы, но даже ему стало как-то не по себе. Он старался сконцентрироваться на дороге. Полоска неяркого света из-под двери Сергея немного разрядила напряжение. Когда парочка добралась до крыльца, дверь будто сама собою отворилась и, точно как в прошлый раз, послышался красивый раскатистый баритон:
– Добро пожаловать, давно жду вас.
Генриха немного отпустило, стало даже немного смешно от того, что маститый ученый испугался какого-то филина. При виде доброжелательного и спокойного Сергея у Генриха появилась уверенность, что все будет хорошо. Марию уложили на узкую спартанскую кровать, где она мгновенно забылась глубоким сном. Генрих и сам валился с ног от усталости и огромного количества новых ощущений, которых никогда до сих пор не испытывал или не помнил.
Мужчины провели несколько минут за приветственной беседой.
– Значит, надумали меня посетить? Я, знаете, рад вас видеть. Хотя, боюсь, что вы неспроста ко мне отправились. Барышня ваша нездорова очень, ведь так? Ну ничего, утро вечера мудренее. И вы тоже ложитесь, отдыхайте. Выбирайте любое место, здесь хорошо спится.
Генриху в который раз показалось, что Сергей что-то знает, но недоговаривает.
– Отец Сергей... – начал он.
– Не надо, не говорите ничего сейчас, завтра, после заутрени побеседуем.
Сергей встал, перекрестил гостя и спокойно прошествовал к себе в крохотную комнатку, отгороженную тряпочной шторкой.
Генрих всю ночь простоял на коленях возле Машиной кровати, ловя каждый вдох, гладя руку, осторожно прикасаясь к волосам...
Только под утро он забылся неспокойным сном, скрутившись калачиком тут же на коврике перед кроватью.
Солнечный луч, протиснувшись между неплотно задернутых штор Сергеевой обители, остановил свой выбор на темной шевелюре Генриха – лучу были безразличны звания, регалии, научные степени и даже настроение жертвы. Сначала он ласково пригревал макушку спящего ученого, потом, занервничав от отсутствия реакции, стал припекать сильнее, а дальше, рассвирепев окончательно, принялся прожигать коричневые кудри насквозь, пытаясь добраться до гениального мозга. Впрочем, о гениальности он мог и не знать.
