Генрих, ощутив накал головы и почувствовав неудобство занимаемой позиции, открыл глаза и поначалу не понял, где находится. Услужливый мозг быстро поставил все на свои места: «Маша!!!» – Генрих резко сел и растер ладонями щеки.
Маша спала сном младенца, хотя все еще выглядела бледной и уставшей. Выражение ее лица было счастливым и спокойным, можно даже сказать – блаженным. Решив не будить девушку, ученый тихонько поднялся на ноги, осторожно ступая по скрипучим половицам, пробрался в столовую, ополоснулся из рукомойника и, не найдя отца Сергея, отправился на его поиски. Конечно, в это время застать его можно было только в одном месте.
В храме шла служба. Народу было немного: три женщины – очень худенькие, собранные, в черных платках, двое деревенских бородатых мужиков (правда, аккуратно причесанных и чисто одетых) да мальчишка на послушании – они стояли заутреню. Сквозь небольшие зарешеченные окошки пробивался робкий утренний свет, его лучики попадали на выложенный гранитной плиткой пол и искрились в кварцевых кристаллах гранита, словно оживляя его и веселя спокойное деревенское утро.
Генриху стало как-то чудно: он не чувствовал себя неуютно – наоборот, покой и умиротворение овладели его сердцем: хотелось стоять, слушать, смотреть на этих светлых и таких уверенных в своем будущем людей... Ученый даже немного позавидовал тому, как просто, естественно и открыто прихожане крестятся и отдают поклоны – он не мог этого делать, поэтому, осторожно обозрев скромную обстановку храма, сосредоточился на иконе с изображением одного из святых. Икона была необыкновенно хороша: лицо было выписано с некоторой небрежностью, без лубочной липкости, которая зачастую присутствует в церковной живописи. Эта небрежность придавала лику абсолютный эффект присутствия. Из самой середины изображения струился мягкий, спокойный свет, придающий объем и теплоту. Казалось, человек на картине вот-вот начнет разговаривать с тобой... Манера художника показалась Генриху знакомой, кажется, в доме у Сергея стоит Божья Матерь, выполненная в похожей манере. Он подошел ближе и стал детально изучать иконописный лик. Словно загипнотизированный, Генрих очнулся от легкого прикосновения к плечу.
– На Пантелеимона смотришь? – Ученый отметил, что священник перешел на «ты». – Многие сотни людей он излечил от страданий. Даже звери по приказу императора не смогли разорвать его на куски. Сам велел палачам казнить его. Перед казнью палачи ему руки целовали. И в Христа уверовали тысячи, глядя на него. На святом Афоне его мощи хранятся. А в Никомидию каждый год в конце июля паломничество свершается – и православные, и армяне, и католики, и мусульмане приходят. В специальную книгу излеченных записывают... – Отец Сергей умолк, погруженный в свои раздумья.
– Тоже Василий Белый написал, – вдруг опомнившись, сообщил Сергей. – Помнишь, я рассказывал про него?
– Только что вспоминал, – подтвердил Генрих. – Сильная вещь! – он кивком указал на икону.
– Пойдем в дом, – предложил священник, – я знаю, что ты хочешь мне многое рассказать. Ты ведь крепко подумал, прежде чем приехать ко мне, – скорее утвердительно, чем вопросительно, заметил он. – Я рад, очень рад тебя видеть, но... – отец Сергей будто собрался с духом, чтобы закончить фразу, – ...вряд ли я отвечу на вопросы, на которые даже ты не смог.
Они медленно побрели по знакомой тропинке.
Генрих в очередной раз впал в смятение. Почему этот человек всегда разговаривает так, будто ему подвластны чужие мысли, знания, исследования...
– Я, отец Сергей, никогда не собирался сравнивать, тем более противопоставлять свои научные открытия и вашу естественным образом сформированную позицию.
– Видишь, как много можно сообщить в одном предложении. Ты сейчас рассказал мне, что знаешь всю мою прошлую жизнь. А я, не претендуя на научные звания, могу рассказать о том, что тебя ожидает в ближайшие дни, месяцы, годы...
Генриху не хотелось вступать в полемику с доктором наук, пускай и презревшим науку. Он вздохнул, как подросток, и сообщил:
– Мне даже не хочется знать, что будет в отдаленном будущем. Мне нравится сегодняшнее состояние – я полюбил! Понимаете, полюбил... Это может сравниться только с любовью к маме... Я имею в виду именно мою любовь и именно к моей маме... – Генрих немного подумал, а затем, как бы смакуя и углубляя значение сказанного, закончил фразу: – Вике – Виктории Марковне... Правда, ту любовь я потерял... – Ученый задумался.
Сергей, спокойно вышагивая по проблескам замерзшей травы, взял короткий тайм-аут. Генрих в уме насчитал тридцать шагов, прежде чем Сергей заговорил вновь:
– Знаешь, друг мой, потери – это не то, что мы думаем. Любить – значит желать любимому человеку покоя или, если хочешь, комфорта. К сожалению, не все находят гармонию в этом состоянии. Кому-то хорошо в стриптиз-клубе, а кто-то может отдыхать, только выпрыгнув с парашютом из вертолета с высоты четыре тысячи метров... И ощущение потери у всех разное: для кого-то потерять – значит проститься с жизнью, для другого – найти новую, правильную дорогу, для третьего – великодушно отпустить, иногда простить...
– Порой вы говорите загадками, отец Сергей, – прервал Генрих. Очень уж ему хотелось объяснений.
– Скоро ты сам все поймешь, пока что расскажи мне о себе.
Они неспешно прогуливались и беседовали, как старые закадычные друзья. Точнее, теперь беседовал Генрих, отец Сергей кивал и внимательно слушал. Точно так же выслушивал своих пациентов Генрих...
Ученого будто прорвало – он рассказывал Сергею всю свою жизнь: о маме и дяде Мише Есине, об Эльфире и о том, как сделал открытие всей своей жизни; о пациентах и Арине; о Маше... Они уже давно сидели в маленьком деревянном домике отца Сергея.
Он не перебил Генриха ни разу. Кода тот закончил, священник положил ладонь на руку Генриха, полностью накрыв ее. Несколько мгновений голубовато-серые глаза Сергея будто впитывали в себя взгляд Генриха. Сергей начал говорить:
– Когда ты приходил ко мне в прошлый раз, я сказал тебе про твое открытие: ты сам сделал свой выбор и должен за него отвечать. Ты очень близко подошел к осуществлению миссии искусственного контроля естественного и гармоничного процесса. Потому к тебе и пришла эта барышня. Ты не понял, не уловил – она показала тебе путь к искуплению, назови это по-другому – избавление от «очага вины», если хочешь. Совершая после определенного времени любые поступки – хорошие или плохие, – она делала их с одной целью: найти своего ребенка или умереть. Ты думаешь, она поехала на войну, чтобы вымолить прощение? Нет, она искала смерти, оттого и осталась жива. Не пора! – Сергей чуть помолчал. – И не ей решать, – как-то отстраненно сказал он. – Не пора было, – повторил священник, чуть меняя формулировку. – У Генриха почему-то засосало под ложечкой, и ладони покрылись испариной. Ему срочно захотелось увидеть Машу.
– Подожди, успеешь, – снова прочитал его мысли Сергей. – Просто хочу, чтобы ты знал – она добилась всего, о чем мечтала почти всю сознательную жизнь. Добилась всего одновременно... Ей хорошо... Намного лучше. – Он замолчал, предоставив возможность Генриху проанализировать сказанное. – Теперь иди. Не забудь, что она-то как раз полностью искупила все свои грехи и ошибки, на ней нет ни единого темного пятна. И к тебе она пришла для того, чтобы ты понял, кто все решает.
– Но как, каким образом я могу это понять?
– Иди к ней, и все поймешь.
Генрих неуверенно встал и, тревожно взглянув на часы, подумал, что сон Маши затянулся. Он проговорил с Сергеем более двух часов, следовательно, ушел около трех часов назад. Почувствовав неладное, ученый через несколько секунд преодолел расстояние между столовой и каморкой, где спала Мария.
Итак, живет ли тело без души – ясно только в отношении так называемой биологической жизни. А вот душа без тела живет. Или живет то, что может быть соотнесено с понятием души.
Н.П. Бехтерева
Она лежала неестественно прямо, вытянув руки по швам, – совсем не так, как застал Генрих, проснувшись утром. Лицо, все такое же бледное, даже еще бледнее, было озарено невероятно счастливой, легкой, какой-то неземной улыбкой, губы были почти белыми и, казалось, слились по цвету с лицом. Он легонько дотронулся пальцами до них. Они были холодны и безответны... Генрих в изнеможении опустился на колени и опустил голову на Машино плечо. Ему показалось, что она чуть пошевелилась, и он хотел было в порыве растрясти ее, чтобы она очнулась от этого глупого, нелепого сна, который не входил в его планы, нарушая все законы справедливости... – Не тревожь ее, попрощайся, – донесся, как в тумане, голос Сергея. Ученый не помнил, сколько времени прошло, до того как огромная и тяжелая ладонь священника (так ему показалось) легла на его плечо.
Он поднял голову и беспомощно уставился на Сергея, тот заметил, что на висках среди темных кудрей явно проявились две белоснежные пряди. Темные глаза ученого были сухими, только на щеках засохли два соленых ручейка скупых слез прощания... Или потери? Той самой, о которой говорил отец Сергей: когда надо отпустить, если хочешь, чтобы тому, кого любишь, было хорошо?.. Генрих никак не мог подумать, что отпустить можно и так... Вернее, раньше он не смог бы подумать, а сейчас внутри у него зародилось и будто росло какоето странное чувство: душа была исполнена светлой, глубокой, спокойной грусти, которая, казалось, обволакивала вселенную. В этом облаке будто можно было утонуть и раствориться, это и была та самая настоящая печаль безысходного понимания необратимости.
