Он поднял голову и беспомощно уставился на Сергея, тот заметил, что на висках среди темных кудрей явно проявились две белоснежные пряди. Темные глаза ученого были сухими, только на щеках засохли два соленых ручейка скупых слез прощания... Или потери? Той самой, о которой говорил отец Сергей: когда надо отпустить, если хочешь, чтобы тому, кого любишь, было хорошо?.. Генрих никак не мог подумать, что отпустить можно и так... Вернее, раньше он не смог бы подумать, а сейчас внутри у него зародилось и будто росло какоето странное чувство: душа была исполнена светлой, глубокой, спокойной грусти, которая, казалось, обволакивала вселенную. В этом облаке будто можно было утонуть и раствориться, это и была та самая настоящая печаль безысходного понимания необратимости.
– Ей правда теперь лучше? – спросил он у Сергея.
– Не сомневайся, – ответил Сергей.
– Что же мне теперь делать? – неуверенно произнес гений.
– Как что? Ехать. Сам знаешь куда. Здесь ты точно больше никому не поможешь. Поезжай, я все сделаю сам. В тебе ее тело точно не нуждается. А душа... Во всяком случае, не сейчас.
Сергей перекрестил вслед уходящего Генриха. Тот шел и не верил, что с момента приезда в монастырь прошло менее суток.
А вера в Бога ко мне пришла после всего пережитого. Настоящая вера.
Н.П. Бехтерева
Поезд Москва – Ростов отправлялся с платформы Казанского. На перроне всего-то и было что пара облезлых дворняг в надежде на подачку из поездных объедков и прислонившийся к столбу бородатый побирушка с доисторическим деревянным протезом вместо одной ноги. Несмотря на потрепанный и убогий вид, бородач с большим достоинством курил красное «Мальборо», изо всех сил пытаясь привлечь внимание одинокого мужика с кучерявой темной шевелюрой, прочерченной двумя ровными седыми прядями, светящимися карими глазами в очках, уверенно сидящих на горбатой переносице. В руках у мужика была небольшая потрепанная дорожная сумка остаточного красного цвета, которую можно было смело выбрасывать на помойку. Бродяга подумал: «Надо же, прямо на черта похож. Но не таких видали, ишь, разодетый какой, а дырявую сумку взял для отвода глаз! Больно нынче все хитрые стали...» Нищий собрался было затянуть свою присказку на тему: «Подайте безродному...» Когда очкарик посмотрел на бродягу, тому вдруг стало неуютно.
Слишком грустным и пронзительным, как рентген проникающим внутрь, был взгляд этого нестарого и вроде холеного, мужика. «Ну его к черту, может, блаженный какой!» – решил про себя побирушка и, бережно припрятав окурок в пачку, поскакал, опираясь на костыли, к привокзальной площади. Собаки нехотя поплелись за ним – лохматый интеллигент в оправе их не интересовал.
Светало. Народ потихоньку прибывал с чемоданами, семьями, суетой, криком и заполнял пустые вагоны. Генрих, устроившись в задумчивом одиночестве в своем СВ, открыл сумку, которая, судя по всему, весила немало. Она, похоже, видала виды: углы были обтрепаны, краска во многих местах облезла, кожа потрескалась. Ржавый замок давно потерял гордый стальной блеск и тускло ожидал, когда попадет в переплавку металлолома, чтобы засиять, к примеру, автомобильной эмблемой в виде ягуара, на худой конец, оленя. В народе такие сумки пользуются уважением, как зачитанные книги или старые фотографии... Когда-то Генрих с этой же ношей приехал из Ростова в Москву. Правда, в тот раз он мог с закрытыми глазами перечислить содержимое: две пары носков, пижамный комплект, бритва, зубная щетка, трусы в серую полоску и книги – огромное множество книг делало сумку неподъемной. Сейчас внутри лежала загадка, тайна, запретный плод. Под замком хранились сотни нераспечатанных писем. Генрих даже не знал, что его запрет на получение и хранение корреспонденции от матери нарушался Ариной регулярно, злостно и намеренно. Она тщательно сортировала и укладывала письма, которые приходили каждую неделю, а иногда и чаще. Арина не могла взять на себя смелость и отправить конверт с материнскими слезами – а она не сомневалась, что так и есть, – в помойку.
Все конверты были одинаковы, разве что по цвету бумаги можно было догадаться, что какие-то были отправлены получателю раньше, а некоторые доставлены совсем недавно. Адрес отправителя везде был написан размашистым красивым женским почерком. Имя в нижней строке было неизменно тщательно выведено одной и той же рукой. Впрочем, это было не совсем имя – на этой строчке всегда было написано слово «мама» и затем в скобках «Виктория Марковна», как будто он мог забыть, как ее зовут!!!
Усевшись у окна и облокотившись на неудобный столик, Генрих достал первое, точнее, самое давнее письмо, написанное матерью много лет назад, и погрузился в чтение. С каждой строкой Генрих терял ощущение времени. Он смотрел на себя глазами Виктории Марковны, которая в каждую строчку, каждое слово своих писем, умудрилась вложить единственное послание. Строчки кричали и молили: я люблю тебя, сын! Прости меня, если сможешь! Между тем мать просто рассказывала о текущих событиях, общих знакомых, о погоде и переменах в жизни, никаких любовных материнских откровений в письмах не содержалось. Жизнеописание, или Дневник Виктории Марковны, – вот как можно было назвать эти произведения краткой формы. Слово за словом, строка за строкой – и пропасть между матерью и сыном становилась все меньше и меньше. В какой-то момент Генрих вновь ощутил себя студентом-мальчишкой, у которого только и есть в целом мире один родной человек, любимый им больше всех на свете. Так, раскрывая очередной конверт, Генрих проживал с мамой Викой каждый день ее жизни, в котором его, Генриха, не было рядом. Она обстоятельно и четко описывала все, что происходило вокруг, и, даже когда не происходило ничего особенного, все равно казалось, что жизнь вокруг мамы Вики кипит, как прежде. Запас корреспонденции иссякал с невиданной быстротой, Генрих буквально проглатывал старые новости от своей любимой – теперь он не сомневался в этом ни секунды – мамы Вики. Она есть у него! Она любит его! Она никогда не предаст, не забудет и не оставит своего сына! Все долгое, тягостное время, которое Генрих провел в заблуждении и отрицании, мать посвятила ему, своей любви к нему. Дядя Миша Есин исчез из жизни Виктории Марковны на третий день после отъезда Генриха в столицу и больше не появился ни разу. Впрочем, больше в ее жизни не появился ни один мужчина. Генрих не знал, да и не мог знать, что каждое утро мамы Вики много лет начиналось с разговора между ним, Генрихом, и ею. Виктория Марковна доставала из серванта старые фотографии и начинала неспешный кропотливый обзор, сопровождая его беседами и рассказами. Образ Генриха стал неотъемлемым спутником всех поступков, мыслей и действий Виктории Марковны. Единственным украшением в ее прежде изысканном и разнообразном наборе украшений осталось скромное колечко, подаренное Генрихом в тот самый злополучный день. Нет, она не перестала общаться с людьми, просто ее окружение сузилось до минимального количества самых верных и любящих друзей и подруг, а затем и среди них была произведена тщательная селекция. В итоге круг общения мамы Вики сузился до минимума, и она стала вполне комфортно чувствовать себя наедине с собой и фотографиями сына. Она ждала. Ждала возвращения сына так, как ждут мужа с фронта, выздоровления любимого ребенка, отгоняя паскудные мысли и веря только в хорошее. Иной раз Вике казалось, что вот сегодня, именно сегодня Генрих приедет домой, и она отправлялась на вокзал, чтобы встретиться с ним. Со временем посещения вокзала стали регулярным ритуалом. Ее все равно никто не ждал дома. Лишь иногда добродушная соседка проверяла, вернулась ли Марковна домой, все ли у нее в порядке, есть ли запас продовольствия и не нужно ли чего...
– Все пишете... – то ли вопросительно, то ли утвердительно произносила соседка, заставая Марковну в привычной позе. Письменный стол, за которым обыкновенно сидела Виктория Марковна, был уставлен фотографиями сына, начиная от младенческих и заканчивая студенческими. Места оставалось разве что для листа бумаги и ручки. Соседка по имени Тамара добровольно взяла на себя функции компаньонки и помощницы, потому что сама была одинока и от природы имела доброе сердце. Тамара ошибочно полагала, что Виктория Марковна такая же забытая Богом и людьми невостребованная единица, как и она сама. Глупая женщина не ведает, что Марковна никогда не бывает одна. С ней рядом всегда, в любое время дня и ночи находился сын.
Обо всем этом Генрих узнал по дороге в родной город из маминых писем. Он не заметил, как потрепанная красная сумка почти опустела. Генрих задумчиво покусывал губу и думал, что он бы согласился отдать, чтобы повернуть время вспять...
В купе, робко постучавшись, заглянула пожилая проводница:
– Молодой человек, через пятнадцать минут вам на выход. Ждут небось родные-то?
