Тот послушно остановил машину.
Светловидов вышел из авто и, зажмурившись, сладко потянулся:
— Где мои шашнадцать лет!..
— Что вы сказали? — не расслышал водитель.
— Ехай уже дальше! И передай, чтобы кофе сварили!
Автомобиль вновь зашуршал шинами по центральной аллее, ведущей к огромному «барскому дому». Сам же «барин» не спеша направился следом, полной грудью вдыхая пьянящий утренний аромат окружающего соснового леса.
— Ну и на какой мы стадии? — почти ласково поинтересовался он несколько минут спустя у вышедшего навстречу Барона.
— Молчат, падлы. Правда, их пока особо не обижали, как ты велел. Вот их коры фээсбэшные…[36]
— Я тебя про кофе спрашиваю, — Белый лукаво взглянул на «наперсника», — а ты мне всякую гадость в руки суёшь! — Он явно пребывал в приподнятом настроении. — Ладно, идём, в кабинете потолкуем. Кофе пусть туда принесут[37].
По широкой дубовой лестнице они поднялись на второй этаж и через просторную библиотеку, выдержанную в английском стиле — с резной мебелью, массивным деревянным потолком и мраморным камином, — прошли в изысканно обставленный кабинет.
Здесь Пётр Ильич уронил себя в кресло у кофейного столика. Затем выждал, пока впорхнувшая следом русалка с подносом — в накрахмаленном мини-передничке «до самого ничего» — поставит кофе и грациозно удалится, скромно демонстрируя весь арсенал своих скрытых возможностей. После чего наконец отхлебнул из изящной чашки и всё так же жизнерадостно поднял глаза на Барона:
— Повествуй, друг мой Санчо.
— Взяли их без пыли, — начал тот и, присев напротив, положил «коры» с краю на столик. — С Лосем на их же аппарате привезли сюда. Закрыли раздельно и пока не прессовали. Я только попробовал потолковать с каждым. Один лается, второй — малость поспокойнее.
— Лает, говоришь? — Белый почти брезгливо раскрыл и пробежал одно из удостоверений. — Нехорошо. Но перевоспитанием их заниматься не будем.
— Да вколем дурь — расколем!
— Не будем, Барон, мы ни вкалывать, ни колоть. Это тебе не менты-долдоны — пусть живут здоровыми. Проявим человеколюбие и отпустим. Попозже… — Светловидов небрежно швырнул удостоверение обратно на стол и, не обращая внимания на удивлённо-вопросительное выражение лица соратника, сменил тему: — Какие новости о нашем любимом крёстном?
Он налил себе вторую чашку и закурил.
— Есть новости. — Барон достал из кармана, аккуратно развернул и протянул через стол лист бумаги. — Арнольд привёз новую маляву. Монах требует, чтобы со сходняком не тянули.
Белый взял письмо, внимательно его прочитал, потягивая кофе. Затем ещё с минуту молча подымил сигаретой и наконец вымолвил:
— Торопится старик, — он загасил окурок, — боится не успеть…
— Во-во! Арнольд ещё сказал, что пахан вроде ищет кого-то, чтобы завалить раньше, чем его самого закопают. Толком он ничего не знает, но говорит, что какой-то мудлон, похоже, сильно ему дорогу перешёл. А вчера будто к нему сам… ну, папашка давешнего змеёныша наведывался, и они часа три толковали. Совсем уже старик берега теряет, — усмехнулся Барон и осёкся: слишком хорошо был знаком ему этот холодный прищур вновь взметнувшихся на него глаз.
— Заруби оскал, бубен! — тихо произнёс Белый. — Большой вор на краю могилы встречается с главным ментом, а ты мне полчаса мудафонией уши причёсываешь? Почему Арнольд ничего толком не знает? Я за что плачу этому шнифту?![38]
Он порывисто встал, подошёл к письменному столу и, плюхнувшись в кожаное кресло, несколько раз крутанулся в нём.
Барон, вскочивший почти одновременно, ошарашено молчал. Его всегда поражала эта свойственная Белому склонность к молниеносной смене настроения. Вот и сейчас былая весёлость и снисходительное благодушие испарились влёт.
— Давай, договаривай, чем ещё нас этот аналитик хренов порадовал!
— Да, в общем, ничего особенного. — Голос Барона звучал почти заискивающе. — Сообщил только, что старик определённо тронулся: нашли ему какую-то не то гадалку, не то колдунью. Арнольд его к ней завтра везёт…
— Ничего особенного… — негромко повторил Белый, медленно поднимаясь из-за стола. Не спуская с Барона немигающих глаз (тот невольно втянул голову в плечи), он подошёл к нему вплотную и «нежно» процедил:
— Значит, бабай[39] умом тронулся, берега теряет, а ты у нас — убеждённый материалист. Эмпирик. Сказок не любишь и в бабок-ёжек не веришь? Молодец. Ну а адрес той бабушки, к которой он должен везти нашего незабвенного дедушку, я очень надеюсь, этот мудлон грёбаный тебе оставил?
Барон виновато молчал.
Белый всё так же медленно вернулся за стол.
— Ладно, иди пока. — Откинувшись на спинку кресла и чуть покручиваясь из стороны в сторону, он прикрыл глаза. — Мне надо подумать…
Барон молча кивнул и поспешил выйти.
Пётр Ильич проводил его презрительным взглядом из-под опущенных век. А как только остался один, достал свою золотую «VERTU» и, слегка прикусив губу, набрал номер…
Агата, бегло взглянув на часы, усмехнулась — наконец-то! — и сняла трубку настойчиво трезвонившего телефона:
— Ну что, дойчляндец, ты ещё на этом свете?
— Длинно здороваешься, Агаша.
— Ты летишь — не короче. Или нынче пешком шёл? Хорошо вообще явился — не запылился!
То был их всегдашний ритуал, сопровождавший каждый его приезд в Питер: начинать первый разговор с чего-то эдакого, беззлобно-прикольного. Хотя они и так частенько общались, регулярно выходя на связь (у них это называлось «навесить звоночек»).
— А у меня для тебя гостинец припасён, — шутливо-заискивающе проворковал он, понимая, что на сей раз у Агаты есть все основания для претензий.
— Засунь его себе… знаешь, куда?
— Фи, ты меня избалуешь — это уж чересчур ласково.
— Зато — справедливо! Сообщил, что вылетает, и исчез на столько времени! — ворчливо ответила она. — Так что за гостинец?
— Тебе его сегодня-завтра один молодец завезёт…
— Во, негодяй! — перебила Агата. — Скажи ещё, что с ним поработать треба!
— Треба, догадливая моя, треба. Он — из милиции и занимается сейчас одним очень вонючим делом. Короче, — уже другим тоном закончил он, — я тебя очень прошу: качни его сразу на яйцо.
— Да?! И всего-то? — посерьёзнела Агата. — А если он перекинется?
— Не перекинется. Просто мы очень ограничены во времени.
— Кто это «мы»?
— Долго объяснять, Агаш. Как-нибудь при встрече.
— «Как-нибудь»! Ах ты, наглец! Тоже, нашёл ассенизаторшу. Почему ж ты сам с ним поработать не можешь?
— Значит, не могу, раз тебя прошу, — глухо ответил Саныч после небольшой паузы.
— Хоро-о-о-шие дела! — протянула Агата. — Говоришь, в милиции хлопец работает?
— Пусть тебя это не смущает…
Она опять не дала ему закончить, перебив с неожиданной яростью:
— Не смущает, мать твою?! Спасибо, утешил!
Саныч не спешил нарушать возникшую паузу и спрашивать о причине столь бурной реакции. Хорошо зная характер и повадки Агаты, он ясно представил себе, как она сидит, прикрыв глаза и потрясая трубкой. Поэтому, устало развалившись и чуть покачиваясь в кресле, он счёл за лучшее подождать, когда подруга и наставница успокоится и сама всё объяснит.
Действительно, тяжело вздохнув, точнее, выдохнув в трубку, так чтобы он, мерзавец, это услышал, Агата наконец проговорила — тихо и в общем-то спокойно:
— Ко мне тут вчера наведывались другие ребятки. «Монастырские».
Саныча в качалке словно подбросило.
— Что, подскочил или присел? — не без ехидства спросила Агата, знавшая и видевшая его не хуже, чем он её.
— Это уже интересно.
— Ага. Я почему-то так и подумала, что ты заинтересуешься.
Она мстительно замолчала.
— Ну и..? — «поддался» он.
— Что «ну и»?
— Приглашали с ними в больницу прокатиться?
— Приглашали, приглашали. Только после того, как я им объяснила, что это вариант исключённый, уехали, явно расстроенные. А вечером уже сам позвонил, и мы с ним, как они говорят, «стрелку забили». Так что жду его завтра с визитом, в четыре часа. Хотя, ему, видать, уже действительно на том свете пироги пекут.
Сделав секундную паузу, Агата тихо добавила:
— Качественно сработано, мать твою!
— Нам нужно повидаться. Сегодня же!
— Да неужели?..
* * *
Он положил трубку и в задумчивости прошёлся по комнате.
Которые сутки уже не имеет он возможности не то что выспаться, а просто поспать, хотя бы несколько часов кряду. Между тем сейчас, как никогда, требовались ясность и трезвость мысли, чёткость и верность расчётов. Он должен довести дело до конца, а значит, не имеет права не только на ошибку, но и на элементарную небрежность или оплошность.
Он подошёл к письменному столу и, усевшись в кресло и вооружившись острым карандашом, достал лист бумаги.
